Первый раз за все время, как выехали из дома, вспомнили про няню Марфушу. Словно чужая, сидела она у столика и, глотая слезы, еле сдерживалась, чтоб не запричитать в голос.
— Как здоровье Гордея Никаноровича? — спросила Ольга, не зная, о чем еще можно спросить.
Этот вопрос окончательно расстроил няню Марфушу. Губы ее собрались в узелок, потом этот узелок запрыгал, и она через силу проговорила:
— Совсем плохой. Когда прощались — насилу поднялся. — Марфуша горько заплакала. Так плачут только женщины, прожившие большую жизнь и видевшие в этой жизни больше плохого, чем хорошего.
Если б не Игорь Михайлович и Светлана, которые с шумом ввалились в купе, Лиля вряд ли сдержала бы слезы.
От Светланы попахивало вином. Глаза ее блестели. На голове пламенел прозрачный капюшон.
— Лилька, как я тебе завидую!.. Я готова сейчас хоть на крыльях улететь за тобой следом. О, Бухарест!..
В купе вошел Растиславский и предупредил, что до отхода поезда осталось две минуты.
— Ну, друзья, пора покидать вагон. А то мы вас увезем. Няня, давайте прощаться. — Растиславский обнял Марфушу, поцеловал ее и пожелал доброго здоровья.
— Пишите хоть изредка… Берегите себя, живите дружно, — напутствовала Наталья Александровна, обнимая и целуя Лилю.
Потом она простилась с сыном. Покидая вагон, мать изо всех сил старалась улыбаться. Следом за ней вышли из вагона остальные провожающие.
Растиславский опустил в коридоре окно, выходившее на перрон. В вагон хлынула волна дождевой свежести. Став на барьерчик, защищавший отопительную трубу, которая проходила по полу коридора, Лиля почти свесилась из окна вагона.
— Ступайте домой, что вы мокнете!.. Нянечка, не простудись. Ухаживайте хорошенько за дедушкой…
Человек из министерства ушел сразу же, как только вышел из вагона. Следом за ним, помахав на прощанье рукой, скрылись в дождевой завесе Светлана с мужем. Последние слова, которые Светлана бросила из-под зонта, было напоминание о том, что Бухарест — это маленький Париж.
Теперь на пустынном перроне, прижавшись друг к другу, стояли три человека — мать Григория Александровича, няня Марфуша и Ольга. Единственный зонтик едва защищал от дождя их головы. Они с трудом сдерживали слезы. Лиля уже устала улыбаться. Склонившись к уху Растиславского, она сказала:
— Хоть ты что-нибудь скажи им…
Растиславский свесился из окна и, махая рукой, говорил первые попавшиеся слова, стараясь последнюю минуту прощания скрасить шуткой и веселой улыбкой. Он не сводил глаз с матери, которая пыталась улыбаться, не замечая, как из глаз ее катились слезы.
— Плакать запрещаю! — крикнул Растиславский.
Наконец вагон тихо качнулся, вздрогнул и медленно поплыл вдоль перрона. Двинулся за вагоном и черный мокрый зонт, под которым, наступая друг другу на ноги, сгрудились трое. Плыли назад опустевшие перронные киоски, будки. Плыли огни в черных лужах…
И вдруг взгляд Лили упал на человека у массивной чугунной тумбы. Высокого роста, он был без зонта и без шляпы. Шляпу он держал в руках. Рядом с ним стояла маленькая девочка. «Неужели?.. — Как от удара в лицо, Лиля отшатнулась назад и в следующую секунду забыла обо всех, кто остался там, на перроне, в четырех шагах от окна. — Он пришел проститься…»
Струмилин был в своем потертом сером пальто, которое Лиля заштопала ему незадолго до того, как встретилась с Растиславский. Подбивала обтрепанные рукава и зашивала подкладку. Танечка совсем продрогла и прижималась к отцу, как мокрый воробышек.
Положив руки на плечи девочке, Струмилин продолжал стоять неподвижно, с обнаженной головой.
Лиля не в силах была видеть его. А он стоял почти рядом, в каких-то трех-четырех шагах от окна.
— Что с тобой, Лиля? — с тревогой в голосе спросил Растиславский и принялся ее уговаривать: — Успокойся же. Это с непривычки. Я трижды покидал Родину и трижды благополучно возвращался. Сейчас уже к этому привык. Привыкнешь и ты. Ну, перестань же!..
Лиля в последний раз выглянула в окно. На опустевшем перроне стояли два человека. Он — худой и высокий. Рядом, прижимаясь к нему, стояла маленькая девочка. Но вот и эти двое потонули в мареве до ладя.
Растиславский закрыл дверь купе и положил свои крепкие ладони на вздрагивающие в рыданиях плечи Лили…
VIII
С тревогой шел Дмитрий на первый урок. Он знал, что стоит уронить себя в глазах ребят, допустить оплошность, выдать волнение — и после первых же уроков можно заработать нелестную кличку, которая намертво присохнет на весь твой педагогический век и будет жить уже имманентно, переходя из уст одного поколения к другому. Но бывает и так (об этом Дмитрию вчера говорил методист, старик с бородкой Пугачева): уж если полюбят ученики учи́теля, то хоть он порой бывает и чрезмерно строгим — все равно любят. «Запомните, молодой человек, юность преклоняется перед силой. Не дай бог, если воспитатель покажет свою слабость и начнет сюсюкать. — Но тут же он оговорился: — Однако сила еще вовсе не означает грубого насилия. Сила педагога — это сложный комплекс ума, профессиональной подготовленности, выдержки, терпения. И если все это поднять на крылья здоровой, романтической фантазии — тогда ты настоящий воспитатель. Ты должен не только выводить на высокую орбиту мысль, но и зажигать сердца. Ты прививаешь юной душе святые ростки любви к Родине, к труду…»