В своем письме, написанном в прокуратуру Союза месяц назад, Дмитрий просил работу в прокуратуре, даже если эта работа связана с выездом в любой город страны.
И вот это письмо — его Шадрин увидел, как только подошел к столу инспектора, — перед Гудошниковым. На левом углу, где стояла резолюция, написанная синими чернилами наискосок, лежало пресс-папье.
Дмитрий молча сел и стал дожидаться, пока инспектор прочитает запись в трудовой книжке, ознакомится с его дипломом, характеристикой, анкетой… «Старше меня года на четыре, не больше, — подумал Шадрин, вглядываясь в лицо Гудошникова. — В сорок первом, наверное, был кадровым офицером. До сих пор не расстается с гимнастеркой».
По статной фигуре, возвышавшейся над столом, Дмитрий определил, что Гудошников высок ростом. Над левым карманом его заметно выгоревшей офицерской гимнастерки пестрели четыре планки наградных колодок, над правым — темнели две полоски: следы споротых нашивок о ранениях. Шадрин сосчитал — двенадцать наград.
Уловив взгляд Дмитрия на своих орденских планках, инспектор в свою очередь взглянул в шадринскую анкету и остановил взгляд на графе, где стоял вопрос: «Имеете ли награды, за что и какие?»
Шадрин силился расшифровать две последние медали в нижнем ряду и не мог. «Кажется, одна «За взятие Берлина», а последняя — «За освобождение Праги», — решил Дмитрий. — Ну что ж, старина, руби сплеча! От тебя не обидно услышать и горькую правду. Два боевых «Красных Знамени», «Александра Невского», «Отечественную войну» первой степени и две «Красных Звезды» за красивые глаза не получишь…»
— Где и когда начинали войну? — спросил инспектор так просто, будто Дмитрий пришел не в прокуратуру Союза, где должна решиться его судьба, а так, между артобстрелами, в минуты затишья, заскочил в окоп к такому же, как и он, солдату, дружку-земляку, чтобы перекинуться двумя-тремя подбадривающими друг друга новостями из деревни и выкурить по ядреной самокрутке.
— В Пятой армии, у Лелюшенко.
— О, сосед!.. А я в Шестнадцатой, у Рокоссовского, на самом стыке с вами. Случайно, не в дивизии Полосухина?
— У него.
— Значит, сибиряк? — спросил Гудошников.
— Так точно.
— Помню, когда вы приехали… Если память не изменяет — шестнадцатого или семнадцатого октября?
— Совершенно верно, в ночь на семнадцатое.
— Да… Много ваших ребят полегло на Бородинском поле. Но дрались вы — не на жизнь, а на смерть. — Гудошников, словно что-то вспоминая, смотрел на стеклянные подвески люстры, висевшей под потолком. Теперь он Шадрину показался значительно старше, чем вначале, когда переступил порог его кабинета. — Значит, все было?..
— Что было, то было, — вздохнув, сказал Шадрин, — не дай бог такому повториться. — Только теперь Дмитрий заметил, что на левой руке у Гудошникова недоставало двух пальцев — большого и указательного.
— Где закончили войну? — все так же просто спросил инспектор, пробегая взглядом анкету Шадрина.
— У стен рейхстага. А пятого мая из-за угла меня поцеловали из фаустпатрона. Да так приголубили, что насилу спасли.
— Мне не пришлось дойти до Берлина. Ранили под Варшавой.
— Пришлось брать и Варшаву. Здорово горела. Тяжело было смотреть. Уж больно красив город!..
— Я этого пожара не видел. Немного не дошел. Ранило на подступах. Потом полгода путешествовал по госпиталям, а в начале сорок пятого списали по чистой.
Гудошников сложил аккуратной стопкой документы Шадрина, подвинул их на край стола и долго, что-то прикидывая в уме, смотрел на Дмитрия. Потом встал, энергичным движением рук расправил под широким ремнем гимнастерку и, припадая на правую ногу, прошел к распахнутому окну, из которого в кабинет вплывал монотонный гул столицы. Под ногами его поскрипывали плашки рассохшегося паркета.
«Таких гренадеров на военных парадах и на смотрах ставят на правый фланг, — подумал Шадрин, глядя на широкую спину Гудошникова и на крутой разворот плеч, — сложен так, что хоть лепи с него атланта».
Слегка прикрыв окно, Гудошников вернулся к столу, закурил и сел, как бы подчеркивая своим молчанием и озабоченным выражением лица, что теперь он вынужден приступить к тому главному разговору, во имя которого он пригласил Шадрина.
— Обрадовать вас пока нечем, Дмитрий Георгиевич. Говорил я о вас со своим начальством. Ничего пока не получается. Вмешался Богданов. А его характеристике верят. Как вам известно — его акции заметно выросли. А потом, и со здоровьем у вас не такой уж блеск. Все-таки, куда ни кинь, инвалидность.