Всякий раз, как только девочка услышит эту песню, удушливые спазмы будут подкатываться к ее горлу, и она, чтобы не омрачать радости подруг, будет убегать куда-нибудь в темный уголок детдомовского коридора и обливаться тайными слезами.
Жизнь!..
Ты видишь — над судьбой ребенка плачет сентябрьское небо. Все это — работа твоих рук. И знай: когда ты смотришь мне в лицо — я друг твой, я твой союзник. Но если ты отвернешься от меня, как когда-то отвернулась от этой девочки, и оскалишься черными провалами своих глазниц, то знай — я еще боец! Я приму твой вызов. И если в неравном поединке я упаду, как подкошенная травинка, отягощенная каплями рос, то знай, за моей спиной стоят мои друзья, мои ровесники — земляне. Таков закон боя: когда знаменосец полка, сраженный пулей, падает на землю — знамя поднимает другой солдат. Бой есть бой.
Девочка!.. Ты выстоишь. За спиной твоей Родина. В едином ритме с твоим маленьким сердцем бьется большое сердце России…
Часть шестая
I
Сворачивались от жары листья березы, никла, как ошпаренная кипятком, трава. С цветка на цветок лениво перелетали бабочки-капустницы. В розовых зарослях иван-чая монотонно гудели невидимые пчелы. Разомлев от зноя, Вулкан забрался в будку и, высунув ярко-красный язык, запальчиво дышал.
Батурлинов в этот послеобеденный час отдыхал в своем прохладном кабинете. Он полулежал на диване, положив ноги на жесткий стул, и дремал. Время от времени он открывал глаза, поудобней протягивал затекшие ноги, и снова его большая седая голова запрокидывалась назад и медленно опускалась на подушку. Рядом с ним на тахте спала Таня.
Щеки ее во сне разрумянились, выгоревшие волосы льняной россыпью разметались на черной бархатной подушке, на углах которой были вышиты золотая рыбка и красный петушок. Залетевший из сада шмель монотонно вызванивал одну и ту же низкую ноту.
Ольга и Лиля подошли к окну. Встав на цыпочки, они смотрели на спящих. А когда Таня во сне зашевелилась, они, делая друг другу знаки, пригнулись, чтобы их не видели из кабинета, и удалились под громадную ель, разбросавшую далеко по сторонам непроглядную гущу зеленой хвои.
Пахло клейкой смолкой и удушливо-пряной белой кашкой, пестреющей в мятой сухой траве.
— Люблю, когда они спят, — тихо, почти шепотом сказала Лиля, расстилая на гамаке старенький, вытертый коврик. — Они как маленькие. Гляди да гляди. Ложись, отдыхай.
— А ты?
— Я на раскладушке. С кем ты оставила Машутку?
— С Митей. Я представляю, как она сегодня измотает его. Но ничего, один денек в неделю можно. Пусть почувствует себя отцом. Это полезно. — Ольга посмотрела на часы: — Машута сейчас должна спать. Вечером Митю сменит бабушка. У него сегодня районный слет дружинников. Награждение особо отличившихся ребят. Митя волнуется за своего заместителя. Тот первый раз в жизни будет выступать с докладом. Готовится к нему целую неделю, аж похудел, бедняга.
— Это, случайно, не тот рыжеватый студент, который приезжал с вами позапрошлое воскресенье?
— Он самый, Бутягин. У них с Митей такая дружба, что водой не разольешь.
— Он, кажется, на юридическом учится?
— Да. Хочет быть следователем.
С минуту лежали молча. Слышно было, как где-то на соседней даче плакал ребенок и его утешал старческий голос.
— Сколько сейчас Машуте? — спросила Лиля.
— Скоро три. Озорница растет. Избаловали ее. Как только отец повысит голос, так сразу убегает в уголок и делает рожицу: «Склаб, склаб…» Дразнит отца.
— А что это такое?
— Шкраб. Школьный работник.
Лиля вздохнула. Ольга прочитала в этом вздохе затаенную горечь. Она знала, что детей у Лили не будет, а поэтому в разговорах с ней старалась меньше говорить о дочери, чтобы не проявить лишний раз своей материнской радости. Уж так, видно, устроен человек: свое несчастье, свои неудачи и горести он острее чувствует рядом с удачами и радостями других.