— И наоборот, — сказал Мориссон.
— Странный ты какой-то, Альберт… Иногда мне кажется, что ты даже сны видишь не такие, какие снятся простым смертным, а свои, абстрактные, сплошь из социальных выкладок и в паутине голых идей. Хотя бы здесь, в этом райском уголке, на часок забыл, что ты журналист, что у тебя диссертация. Нельзя же так…
Мориссон опечаленно посмотрел на Надю:
— Я хочу, чтоб мои соотечественники поскорее научились жить так, как живут русские. Не удивляйся, если даже в часы нашего отдыха я иногда надоедаю тебе деловыми вопросами. В Москву я приехал, как сухая губка. Отсюда должен вернуться разбухшим от познаний. Это мой долг. Это задание нашего правительства.
Надя просветленно улыбнулась:
— А Бухарест? А Трансильванские Альпы? А гордые Карпаты?..
Некоторое время Альберт молчал, опустив голову. Потом тихо ответил:
— Это дано богом. Все остальное люди должны брать своими руками.
Наде стало жаль Альберта. Мысленно она теперь ругала себя за то, что заставила его чуть ли не исповедоваться. На ее переносице обозначилась жесткая складка.
Они вышли на залитую солнцем некошеную поляну, усеянную ромашками. Альберт снял, пиджак, выбрал на краю поляны, в холодке, местечко, где трава была нетронута.
— Присядем?..
Мориссон сел на разостланный пиджак и предложил сесть Наде. Но та, словно не расслышав его, стремительно побежала к речке, сломала ветку ивы, намочила ее в холодной воде и вернулась назад. Альберт, распластав руки и закрыв глаза, лежал на спине.
— Ты как распятый Христос, — сказала Надя и обдала Мориссона брызгами с мокрой ветки.
Альберт не вздрогнул, не открыл глаз. Он оставался лежать неподвижно.
Надя присела рядом.
Где-то снова начала свое извечно кручинное кукование кукушка. Над головой еле угадывался мягкий шелест листьев берез. Из-за речки, откуда-то, кажется, совсем близко, покатилось утробно-чугунное гудение товарного поезда. В его грохоте утонул испуганный шелест берез. Умолкла и кукушка. Наступила глухая тишина.
— Альберт, ты веришь в судьбу?
Некоторое время Мориссон молчал, потом устало ответил:
— Судьба — это длинная-предлинная цепь. А звенья ее — случайности.
— Ты об этом узнал на лекциях по философии? — с некоторой иронией в тоне спросила Надя.
— Я это почувствовал на собственной шкуре. Хотя бы наша встреча весной. Разве она не случайна? Не пойди я или ты на университетский вечер — мы не бродили бы сейчас в этом восхитительном лесу.
Надя положила голову на скрещенные руки и пристально смотрела на Мориссона.
— А могло быть даже так: оба мы были на вечере. Но не пригласи ты меня танцевать — нам никогда не знать бы друг друга.
Мориссон, рассеянно глядя вдаль, продолжал:
— Эту зависимость можно продолжать до бесконечности.
— Ну что ж, продолжай. Это даже интересно, — сказала Надя, щекоча сорванной травинкой щеку Альберта.
— Не назначь я тебе свидание на этом вечере — вряд ли могла повториться случайность второй встречи.
— Ну продолжай, продолжай эту цепь случайностей.
— Не влюбись я в тебя, моя милая северянка, ты никогда не спросила бы меня: верю я или не верю в судьбу. Продолжать дальше?
— Хватит… — сказала Надя и положила голову на руки Мориссона.
Странные чувства захлестывали Надю в последние дни: то она боялась Мориссона, то ей хотелось быть с ним рядом. И это второе чувство пугало. Не успев вспыхнуть, оно тут же угасало, когда Надя вспоминала строгий наказ отца, контр-адмирала: «Смотри, дочь, как бы беды не было из-за этого иностранца». Надя горячо возражала: «Ведь Альберт из демократической страны… Что тут особенного?»
Отец, раздраженный упорством дочери, уходил к себе в комнату. Мать, как правило, в такие минуты отмалчивалась. Ей нравился изысканно-галантный Альберт. Она даже терялась, когда он заходил за Надей в театр или кино.
Временами Надю настораживало любопытство Альберта, когда он расспрашивал о ее друзьях и товарищах. И почему-то особый интерес проявлял к тем ее друзьям, у которых жизнь сложилась не совсем гладко. А неделю назад, рассматривая фотографию выпускного курса факультета, на которой были запечатлены преподаватели и студенты, Надя подробно рассказывала Альберту почти о каждом сокурснике, вспоминала смешные подробности из студенческой жизни, от души радовалась удачам одних и искренне горевала над неудачами других.
Когда Надя дошла до Шадрина и стала рассказывать о том, как нескладно сложилась у него жизнь и как несправедливо отнесся к нему его начальник, не оценив ума и способностей Шадрина, Мориссон загорелся и принялся подробно расспрашивать о прошлом Дмитрия, о его характере и наклонностях, поинтересовался даже тем, как он относится к спиртному.