Дмитрий удивился: почему местом встречи она выбрала ресторан, да еще «Савой»?
Надя будто ждала этого вопроса: «Когда встретимся — все расскажу. А в «Савое» потому, что нас там обслужат моментально. Там работают свои люди. Приходи ровно в семь. Если я чуток припоздаю — занимай столик на троих и жди. Я буду с другом. Его зовут Альбертом. Димочка, ровно в семь!.. Я сто лет тебя не видела…»
Дмитрий механически вскинул левую руку — часов не было. Пришлось спросить у прохожего. В распоряжении было двадцать минут. Не знал, куда их деть. Подумал и решил: «Пойду займу столик. Не толкаться же в толпе…»
Дмитрий пересек шумный перекресток и очутился у «Савоя». Из полуоткрытых дверей доносились звуки джаза.
«Те, кто сидит там и пьет коньяки, наверное, не знают ломбардов, — подумал Дмитрий. — А впрочем… — Что-то обидное шевельнулось в душе Шадрина. — В первоклассных ресторанах я еще никогда не бывал. Посмотрим, какими шанюшками там кормят? А вдруг, Наденька, ты возьмешь, размахнешься и закажешь «Страсбурга пирог нетленный»… Широкая натура!.. Когда-то ты стипендию домой не доносила. А однажды даже похвалилась, что бабушка в приданое обещает тебе автомобиль, отец, контр-адмирал Радыгин, герой войны, на Севере получает бешеные деньги…»
Шадрин толкнул тяжелую дубовую дверь. За первой дверью была вторая — крутящаяся. Непривычно было семенить ногами, стараясь успевать за ее поворотом вокруг оси. В голове мелькнуло: «Как лошадь на мельничном кругу. Остановишься — сшибет сзади…»
Просторный зал с низким расписным потолком сверкал зеркалами и до блеска начищенной бронзой. По углам на мраморных колоннах хрустальные люстры изливали мягкий свет. Посреди зала веером рассыпались слабые струи фонтана, от которого тянуло легкой прохладой.
Дмитрий сел за дальний свободный столик в углу. Огляделся. Публика была совсем не та, какую он видел в студенческой третьеразрядной «Звездочке» на Преображенке, куда они изредка заглядывали в большие праздники. Там, в полуподвальчике, не было ни джаза, ни фонтана, ни хрустальных люстр… Там было все проще, надежнее. Здесь же все дышало роскошью, холодной чистотой и разобщенностью: каждый столик — свой мир, своя жизнь, свои тайны. Никто не подбегал от соседнего столика прикурить или, хлопнув по плечу незнакомца, простодушно воскликнуть: «Слушай, братень, я, кажись, где-то тебя видал… Случайно не воевал в тридцать первом стрелковом полку?..»
Здесь почти на каждом лице покоилась чопорная надменность, несокрушимая уверенность и подчеркнутая важность. Мягко льющийся свет хрустальных люстр, официанты, снующие, как опереточные артисты, непроницаемые лица посетителей… — все это в Дмитрии вызывало протест. «Все чужое… не мое…»
В кармане хрустнули две сотенные бумажки.
«Все равно нехорошо. Ольга поймет…» Дмитрию захотелось хоть ненадолго забыться. До прихода Нади он решил немножко выпить. «Да и неприлично сидеть просто так, не заказывая. Не в театр же пришел», — рассуждал сам с собой Шадрин, окидывая взглядом просторный зал, по которому между столиками плавно двигались как на подбор высокие молодые официанты. Черные, как крыло ворона, фраки, белоснежные накрахмаленные сорочки, галстуки-бабочки, до зеркальности начищенные туфли — все это в душе Дмитрия вызывало необъяснимое раздражение.
«Ох, эти ресторанные официанты!.. — Взгляд Шадрина упал на рыжего прилизанного верзилу во фраке. — Поставить бы тебя, браток, к наковальне, ты б так играл пудовым молотом, что искрами засыпал бы кузницу».
Но тут же другая мысль захлестнула первую: «Шадрин, последнее время тебя раздражает все. Или ты стареешь, или набухаешь желчью. Нельзя так. Люди работают. Кто-то же должен обслуживать!» Но и эта мысль, резонная, рассудочная, словно растаяла. Вспомнилось другое, вчерашнее. Он переходил улицу Горького у площади Маяковского. Бригада из семи женщин взламывала старый, растрескавшийся асфальт. В руках, давно потерявших былую женственность, — тяжелые ломы. Бедняги, они еле поднимают их. И всякий раз попадают ломом не туда, куда нацеливаются попасть. После долгих усилий им с трудом удается отковырнуть лоскут вязкого гудрона. И так все семь: склоненные, молчаливые, напряженные… Пронзительно-желтый цвет спецовки до ядовитости режет глаз. Над головой палит солнце. Мимо, обдавая голубоватым бензинным дымком, с ветровым шумком проплывают вороненые лимузины, проносятся «Победы», мелькают вертлявые «Москвичи». И пешеходы… Вал за валом, по обе стороны, туда и сюда… Разодетые, оживленные, все куда-то торопятся. И Шадрин подумал: «Если б устроителя этих тяжелых дорожных работ на недельку — на две вместе с этим вот рыжим витязем-официантом поставить на ремонт асфальта, с ломами в руках! А всем тем вчерашним, семерым, рожденным прежде всего для материнства, хорошенько отдохнуть, прийти в себя и приняться за свою, женскую работу…»