— А на какой же? — упавшим голосом, еле слышно спросил Шадрин.
— Сурьезная машинешка. Но ничего, с кем не случается, отдыхай, за тобой приедут.
Шадрин закрыл глаза и долго лежал неподвижно. «Докутился, Шадрин… Докатился до последней, до самой позорной ступеньки. Человек с номером семьдесят восемь. Думал ли ты когда-нибудь, что придется проснуться вот так… Лучше бы в сорок первом остаться лежать там, на Бородинском поле…»
IV
На Кузнецкий мост Шадрина привезли в крытой служебной машине в сопровождении пожилого милиционера, который за всю дорогу не обмолвился ни одним словом со своим не попадавшим зубом на зуб пассажиром. Привез и сдал дежурному. Дежурный кому-то позвонил, и через несколько минут в зал приемной вошел тот самый майор, с которым Шадрин встречался вчера. Он посмотрел на Дмитрия с нескрываемым презрением: слишком непростительной была вина человека, которому доверили серьезное дело и который не оправдал этого доверия.
— Поздравляю вас, Шадрин.
Дмитрий молчал.
— Что же вы молчите?
— Мне нечего сказать в оправдание.
— Берите бумагу, ручку и… пишите. Опишите все подробно, точно, конкретно.
— Я не все помню, товарищ майор, — слабым голосом проговорил Шадрин.
— Опишите, что помните. Закончите — скажите дежурному, он мне позвонит.
Майор что-то записал на листке бумаги, потом поднял на Шадрина усталые глаза.
— Никак не думал, что это может сделать коммунист, окончивший университет. Да еще фронтовик, разведчик… Позор!.. — Сказал и, бросив на Шадрина уничтожающий взгляд, скрылся за низенькой дверью.
Шадрин некоторое время сидел с закрытыми глазами, склонившись над стопкой бумаги.
Перед его глазами, как тяжелый, длинный сон, проплывала вчерашняя встреча с иностранцами. Проплывала до мельчайших подробностей омерзительной драки.
Больше часа, искурив полпачки папирос, просидел он над объяснительной запиской. Грязные листы переписал дважды. Как и вчера утром, мимо, неслышно ступая, проходили люди в штатском и скрывались за дверью, куда ушел майор.
Услышав за спиной чей-то рокочущий басок, Шадрин повернулся на голос и увидел высокого военного моряка с погонами контр-адмирала. С виду ему было не больше пятидесяти.
Дежурный старшина удостоверение адмирала читал внимательно, с каким-то особым почтением. Потом позвонил по внутреннему телефону:
— Товарищ майор, к вам пришел контр-адмирал Радыгин. Говорит, что о встрече вы условились. — Старшина несколько раз кивнул головой и бросил в трубку: — Хорошо, понял вас — И протянул Радыгину удостоверение: — К вам сейчас выйдут.
Дмитрий впился взглядом в лицо адмирала. «Он!.. Ее отец. Такой же, во всю щеку румянец, тот же разлет бровей. Как он взволнован!.. Значит, и Надю оплели этой паутиной…» — подумал Шадрин.
Не прошло и минуты, как в приемной появился майор. Он подошел к Радыгину и крепко пожал руку адмиралу.
— Прошу вас, — майор показал на дверь, ведущую в полуосвещенный коридор.
Когда майор и контр-адмирал удалились из приемной, Дмитрий закурил и внимательно перечитал объяснительную записку.
И снова мимо него проходили сотрудники министерства. Лица у всех сосредоточенные, по-деловому строгие, все спешили сделать что-то очень важное, неотложное.
Так прошло полчаса. От вчерашних ресторанных перегрузок поташнивало. Счет времени был потерян. Спросить у старшины — неудобно. Его взгляд, несколько раз скользнувший по Дмитрию, не показался располагающим к разговору.
Но вот наконец в приемной появились контр-адмирал и майор. Теперь уже не молочный румянец алел на мужественном лице Радыгина, а багровые пятна пламенели на нем. Майор проводил его до выхода и, как при встрече, крепко пожал ему руку и на прощанье, стараясь успокоить взволнованного контр-адмирала, сказал:
— Думаю, все утрясется. Молодо — зелено…
Улыбку с лица майора смахнуло точно нахлестом ветра, когда он подошел к Шадрину:
— Пойдемте.
И снова тот же небольшой кабинет, где Дмитрий был вчера утром. Фанерованный под дуб стол, то же кресло, три стула, на стене — портрет Дзержинского.
Объяснительную записку майор читал сосредоточенно, как и вчера, некоторые фразы подчеркнул красным карандашом. А когда закончил, поднял на Шадрина взгляд, в котором трудно было понять: доволен он написанным или не доволен.
— Вы ударили его в лицо. Из-за такого хулиганства иногда начинаются международные скандалы. Не исключено, что завтра же зарубежные газеты будут трубить о том, как русские среди бела дня избивают невинных иностранных туристов.