Потом была польская кампания и отчаянный штурм варшавских предместий. Штрафников — черные галуны на шляпах, черные кресты на знаменах — снова не жалели. Но перед штурмом явился генерал Чернышев, сказал: «Возьмете к вечеру Прагу — штраф с полков сниму».
Тогда Гавриле Державину пришлось покомандовать батальоном — но штраф милостию государевой был снят. И командира прислали другого.
Жалование оставалось крохотным, только прожить. И галуны у бывших гвардейцев оставались черными. Всей радости — можно взять отпуск. Не тот, что прежде, безразмерный. А небольшой, положенный для отдохновения служилого человека новым уставом. Одно хорошо — время на дорогу к отпуску прибавлялось. Иные хитрецы просились — на Камчатку. Красоты дальневосточные посмотреть. Тут-то и оказывалось — надо в отпускной бумаге печать поставить. Печать канцелярии той губернии, где отпуск предполагалось проводить. Мол, прибыл.
Они пытались открутиться. Даже от отпуска вовсе отказывались. Не тут-то было.
— Отпуск вам положен. Извольте ехать! Изможденные офицеры нашей армии не нужны! — говорил жестоко князь-кесарь Румянцев. — Не то Анот вами займется как саботажниками и вредителями отчизне…
Анот — аналитический отдел Кирасирского Корпуса. Пошла тогда по стране странная мода на сокращение слов. Ниоткуда выползали сложносочиненные уродцы, от иных выворачивало даже привыкших к сложению слов немцев. Румянцев, верховный главнокомандующий, недавно обнаружил, что он, оказывается, Главковерх. Сначала злился, потом привык. Тем более, император Иоанн напомнил, что в Ветхом Завете и не такие имена сыщешь. Нет, в бумагах пока все было гладко. Но разговор… Даже государи императоры превратились в обезьяновидных Гимпов. Да, с этим самоотверженно боролся Анот. Иных втихую пороли, иных отправляли на Севморканал. Но этим-то все и сказано!
Державин поехал не на Камчатку — хватило ума не заниматься мелкими авантюрами, едва выжив в крупной. А поехал он в столицу. Хотелось найти старых знакомых, сумевших некогда занять правильную сторону или хотя бы отсидеться по щелкам. Несмотря на новые дворцы — не частных лиц, а контор и коллегий, — град Петров обрел сумеречный вид. Позолота блестела даже не латунно — масляно. На улицах горели синеватые огни новейших газовых фонарей. По улицам непрерывно грохотали глухими раскатами о сырой булыжник кованные подковами солдатские сапоги, искрила по брусчатке кавалерия и артиллерия, лязгающая железными лафетами. «Куда вы, братцы?» — «За город, на учение. В казармы, с учений. На турка, мозги Махмутке вправить…» И бодрые вопли полковых оркестров с разных улиц сливались в бравурную какофонию.
Сапоги пристроились и на штатских ногах.
— Ежели в башмаках ходить, — сообщал симпатичному офицеру титулярный советник коммерческого адмиралтейства, Коммада, — могут ведь обвинить в старорежимности. Эх, времена были веселые. Но, — торопливо оглянувшись, заметил он, — сейчас времена славные. Не поймешь, что и лучше.
Ему бы под такие слова чарочку опрокинуть, но чиновник торопливо давился сбитнем. В глазах его явно читалось: верните мое прежнее беззаботное бытие. А без побед я проживу. Тем более и побед-то нету пока настоящих.
— Пьяным в присутствие явиться — карьеру за борт, — объяснял он. — Вот опоздать — это да, можно. Главное, чтобы задание столоначальника исполнил — а когда, никому дела нет. А что это вы, господин офицер, в треуголке?
— Шлемы нашим полкам пока не выдали.
— А, поэтому вы и без погон. Ясно. Где стоите-то?
— Стояли в Киле, теперь топаем на юг. После отпуска поеду уже в Подолию.
За соседним столиком собралась иная компания. Звенела бокалами, кричала виваты. Господа карабинеры прощались с городом. Один из них заметил Державина.
— Не грусти, пехота! Тебе что, выпить не на что? В карты проиграл?
— Да есть в кармане кое-какие копейки, — скромно отозвался тот, — а в карты я только выигрываю. Правда, иногда морду бьют.
— Господа, кажется, наш кадр. Не территория, не ландмилиция. Что ж ты, брат, еще не в новой форме?
— А я из бывшего штрафного.
— Семеновский?
— Обижаешь — Преображенский.
— А все равно. Я под Варшавой был, видел, как вы штраф снимали. Компанией не побрезгуешь, старая гвардия?
— Никак не побрезгую. А вы — тоже к Днестру?
— К Перекопу. Налейте подпоручику, господа…
Потом он возглашал тосты, читал свои стихи и пел свои же песни. А потом — потом он вышел облегчить переполненное нутро, — и его подхватили под руки. Только увидев впереди знакомый зев закрытой черной кареты, поэт тихо попросил: