— Дайте завершить.
— В Доме завершишь. А за обгаживание кустов с тебя особо спросят. Тут не Версаль, тут нормальные люди живут…
Хорошо ответили ему. И даже затрещины не дали. Обращались осторожно и сноровисто.
Доставив в известный уже всей Европе Дом-на-Фонтанке, обзаведшийся пристройками и особенно подвалами, повели вниз. Белые стены, отсинь газового света, фиолетовые тени на низеньких ступенях.
— А…
— Там все есть. Ну ладно, ступай. Облегчись напоследок.
Вернувшись из мест царских пеших прогулок, Державин наконец оказался способен думать о своей судьбе.
— Что я хоть наделал-то? — спросил он убито.
— Не обессудь, что в подвал — наверху все занято. А вообще ты очень храбрый человек. И очень глупый. Ругать не императоров, не князя-кесаря — а САМУ.
Щелкнули дверью.
Внутри был стул. И больше ничего.
Стул был какой-то не такой. Во всяком случае, сидеть на нем было совершенно невозможно. Заднице неуютно, и все время кажется, что съезжаешь или опрокидываешься. Пол был мощен камушками, как проспект, и ножки стула все время соскальзывали. Так что поспать не довелось.
А с первыми лучами солнца дверь распахнулась.
— Пошли. САМА велела привести.
— А САМА — это кто?
— Шутить изволите? Наша прекрасная полячка. Или полька? А как правильно, господин охаиватель?
— Я вас не понимаю…
— А я вам не верю, поэт-хулитель. Вы что, после недельной смуты сквозь фильтр не проходили? — кирасир был уже немного раздражен.
— На каком языке вы разговариваете?
— На русском специальном. Короче: ты что, княгиню Тембенчинскую не видел?
— Нет.
— Тогда — увидишь и все сам поймешь. С красной ртутью шутки плохи! Не то разделятся ваши кровь с молоком… И еще — не забывай, ты в самом высоком здании на земле.
— Это как?
— А вот так. Из Питера аж Сибирь видно. Понял?
— Понял… — Державин сник.
Не так, чтобы совсем. Но по сюжету нужно было сникнуть. Хотя бы чтобы доставить удовольствие конвоиру.
Сначала появились перила. Потом окна. Потом была дверь.
— Задержанный прибыл, экселенца!
— Хорошо, давай его сюда.
Державин вспомнил — полковые бывальцы рассказывали: пока называют задержанным, не страшно. А вот если арестованным, тогда беда. Успокоился. Однако сохранил скорбный вид. В дверь не вошел, а вплелся, колени дрожат, на лицо исполнено страха иудейска.
— Ну что вы, Гаврила Романович, право! Как на собственных похоронах! Но не стоит слишком уж актерствовать. Бог этого не любит. Возьмет и приклеит вам эту маску до конца жизни. Вы же весельчак и наглец — так и держитесь соответственно.
Разумеется, Виа просмотрела лежащую на столе тоненькую папку с его именем и заумным номером на пергаментном переплете.
— Я доселе полагала, вы только солдатские песенки можете. Но, оказалось, подрывные вам тоже по плечу. Ну вот — «Лев и Орел», например.
Вот тут поэт удивился. Были у него и более острые творения. А этот полуудачный опус был всего лишь злободневной басней. И издевка полагалась только лишь воспитателю цесаревича Павла, французу Даламберу, которого в русской армии не любили. И было за что! Специально выписанный государем Петром для воспитания наследника математик, философ, гуманист и энциклопедист вдруг оказался не просто склочным сухарем, всюду сующим нос. О нет! Этот просвещенный европеец неожиданно проявил себя сторонником решительно всех ненавистных армии пережитков прежних царствований. Он одобрял порку солдат, восхищался пожизненной рекрутчиной, уверял всех в жизненной необходимости доводить искусство маршировки до балетного уровня.
Не одобрял он и Анот. Не за существование. А за неприменение пыток. И за невнимание к его кляузам. Доносы же он писал пачками. Задаст, бывало, Павлу вычислить тройной интеграл по контуру — а сам сидит, старается. Но однажды пришел в Дом самолично. И, заглянув в специальный сортир для посетителей, обнаружил собственные листки, положенные для гигиенического использования.
Чего в своей западной провинции Державин не знал, так это того, что великий математик уже скакал к русской границе с почетным караулом. И без единого уплаченного за работу рубля. Он сухо скрежетал зубами и грозил в сторону Петербурга жилистым кулаком, и в ближайшее время Виа ожидала дружного лая, поднятого вольтероподобными шавками. И подтявкивания обезьянничающей европейской образованщины и салонщины. Не исключая и иных, желающих казаться просвещенными, королей. Тут она поступила просто — разослала всем философам, хотя бы в чем-то схожим по мыслям с Даламбером, официальные послания. Очень короткие. «Заедете в Россию — повешу». Дата, подпись. Лучшего способа для Анота обрести мрачную славу и ореол чудовищности могло и не представиться, а расстреливать тысячи человек для достижения подобного эффекта Виа не хотелось.