В сражениях с Фридрихом полки, бывало, одними пушками сносило целиком, гаубичные бомбы вырывали из плотных рядов сразу по роте-другой. А были и пули, были и штыки, и сабли знаменитых черных гусар… Цорндорф! И Мирович шагает по болоту, чтобы зайти во фланг Фридриху, рядом тонут, но он, перепачканный, прорывается к королевской палатке. Хоть и не пленил старого Фрица, но попал на глаза генералу. И — снова офицер. А потом — Кунерсдорф! Полк выбит на две трети. Мирович отправляется в лазарет, обзаведясь алой ленточкой в петлице. А потом с улочек Берлина несется к проспектам Петербурга.
И заканчивается удача.
Мирович рвется назад, к ратной карьере, но ответ пишут полгода. Он прожился, жалованье должен был получать в полку, а полк где-то не то под Дрезденом; не то под Бреслау. А что зарабатывал стихами, живописью и архитектурой, терял в карты. Уж больно хотелось неделю-другую пожить не впроголодь! Но не везло. Или все шулера попадались. Хотя играл с сержантами гвардии. Офицеры гвардии были для него слишком богатыми партнерами. С чего им играть по копейке?
Про переворот вовремя не услышал. Ходил, раззявя рот, среди обывателей, пока другие хватали фортуну за чуб. А колесо-то возьми и провернись. И вот блистательные гвардейцы на каторге или в рядовых. И Мирович взят под стражу за фамилию. Мол, был мятеж, куда ж без него? И вводят на допрос. А в следователях — не люди.
Он потом уверял, что не испугался даже. Забыл от изумления. Потому и говорил складно. И был оправдан. И был взят в те самые лейб-кирасиры, которые стали самая гвардия и самая опора власти.
И вот теперь Мирович не шел — ехал на службу, пусть и не в карете, а на собственном слоноподобном, мохноногом коне белоснежной кирасирской масти. Замшевый колет, тончайшей кожи перчатки, тяжеленные сапоги с раструбом. Длинные волосы наконец-то не в накрахмаленной косе, а — черным кудрявым хвостом опахивают прогретую милосердным утренним солнцем спину. Особая привилегия аналитического отдела штаба лейб-гвардии кирасирского полка! Вот так всегда и мечтал прокатиться по Невскому, от самого Адмиралтейства и до Дома-на-Фонтанке.
То есть, говоря по-старому, до Аничкова дворца. Который, как и сам Мирович, представлял собой образчик разительной перемены, случившейся вдруг с Россией в первых числах июля 1762 года. Казалось, страна застыла в изумлении, как камень, закаченный на вершину горы неугомонным каторжником Сизифом. Застыла, как полуденная тень, растягивая удивительное мгновение выбора: куда катиться-то?
Перемены пронеслись по стране, как верховой пожар, в котором ярко вспыхивали сосновые шапки узаконений, обугливались толстые стволы традиций, задыхались в едком дыму организации. Отовсюду выглядывали осторожные молодые ростки. Многие из них тянулись от живых корней обугленных древ или от древних трухлявых пней. Кое-что занес свежий западный ветер из-за кордонов. Но вверх, к своему кусочку солнца рвались и другие, дивные, невиданные прежде растения-мутанты. Абсолютное новое, которое без такого пожара не имело ни малого шанса пробиться к небу, удушенное, может, и менее совершенными, но более укорененными соперниками. Химеры ловили свой редкий шанс!
И когда обитавший в Аничковом дворце князь Разумовский исчез, в не успевшее опустеть здание немедленно поселилось одно такое хрупкое чудовище, как рак-отшельник в чужую раковину. И за считаные дни облик дворца разительно изменился. Боковой фасад, что выходит на Невский проспект, украсился вываленными из верхних окон полотнищами флагов: национальным, бело-сине-красным, и гербовым, черно-желто-белым. На месте очаровательного сада искорчеванную землю мостили обтесанными булыжниками, превращая в плац.
Под портиком застыли изваяниями милитаризма часовые в ярких кирасах и шлемах с конскими хвостами. Вооружены эти грозные стражи были короткими драгунскими ружьями — но с не положенными драгунам штыками. Сновали туда-сюда кареты без окон. У многих окна некогда были — но стекло оказалось замазано черной краской. А когда останавливались, от косяков врат парадного хода до дверцы кареты возникала стена из панцирных спин.
У главного фасада, что выходит ступенями парадной лестницы к Фонтанке, обосновались вместо венецианского вида роскошных гондол несколько самых обычных шлюпок-шестерок и два парусных катера. Чуть поодаль пристроился кеч, кораблик хотя и не комфортабельный, зато быстрый и, несмотря на крохотный размер, вполне мореходный.