— Ты был ему интересен, полезен и симпатичен, — заметил Петр, — а Ивана он видел разве младенцем. Зато знает об исходящей от несчастного узника опасности. А вот я видел. В Шлиссельбурге. И, черт побери, этот парень мне нравится. Все слухи о слюнявом идиоте — тетушкина пропаганда. Орел! Главное — гордый. С младенчества в тюрьме — спину не гнет. Меня — узнал. Я думал, будет лобызание башмаков. Нет, вел себя достойно. И силен, силен-то как! Табурет в потолок запустил — так тот не на куски, в щепу разлетелся.
— Трухлявый, наверное.
— Тюрьма — не дворец. Однако газеты ему носят, книги стоят. Все больше жития — и тому подобное. Не силен я в теологии. Но — на церковнославянском и греческом читает свободно. Привези его сюда, хорошо? И будем решать. Тогда и у Румянцева рука не поднимется. И Миних про старую присягу вспомнит.
— Сюда — это ко мне?
— Нет. У меня завтра вечером маскарад. Последний перед войной. Все будут. Привезешь Ивана под маской, мы с великими людьми отойдем в сторонку и займемся делом. А ты будешь танцевать. Когда балами манкирует какой-то ротмистр, это его дело. А когда начальник аналитического отдела — значит, в государстве нелады. И не спорь, это приказ.
— Будет исполнено, государь.
— То-то. Ну завтра свидимся.
Император деревянно махнул рукой и вышел. За дверью лязгнули ножнами телохранители.
Баглир потянулся за шнурком и позвонил.
Мирович возник немедленно, как черт из табакерки. И принял распоряжения. Изготовить завтра с утра взвод особо надежных людей во главе со штаб-ротмистром Комаровичем. И немедленно доставить в присутствие придворного танцмейстера месье Пика.
Спустя полчаса француз, не столько перепуганный, сколько ошарашенный, сидел в мягком гостевом кресле напротив Баглира и Виа и вникал в суть проблемы.
Дело было в том, что Баглир танцевал лишь однажды, на неофициальной светской вечеринке. И то удостоился ругательной статьи в газете, о кавалерийском офицере, сбивающемся с такта и наступающем на ноги. И был узнан, хоть и значился как «известный своей экзотической внешностью князь Т.». После чего оставил, по совету сурового конноартиллериста Кужелева, «бесполезное ногодрыжество» и думать про танцы забыл, сосредоточившись на должностных обязанностях и придворных хитросплетениях.
Танцмейстер удивлялся, возмущался, сочувствовал. Но помочь никак не мог.
— По-хорошему, надо сначала освоить менуэт а ля рень. Это создает осанку и совершенно особую, изящную манеру движения. Потом перейти к контрдансам, польскому…
— Послезавтра я ухожу на войну, — прервал его Баглир. — Когда вернусь, непременно запишусь вместе с женой к вам в ученики. Но завтра нам придется проделать хотя бы один танец. Приказ царя, понимаете ли. И я не верю, что вы не знаете ни одной уловки, которая позволила бы нам не слишком опозориться!
Месье Пик задумался.
— Есть одна штука, — сказал он, — но непроверенная и скорее театрального рода. Насколько я понимаю, танцы откроют не менуэтом, а полонезом, этого требует дух момента. Герои, отправляющиеся на войну, навстречу смерти, бурлящая в жилах кровь, маски, небольшое нарушение принятых в свете условностей будет вполне оправданным и трагически прекрасным, создаст необходимый лиризм…
— Это так, но в чем соль? — нетерпеливо-поинтересовалась Виа.
— Вы, княгиня, с мужем впечатлительные люди?
— Не слишком. На моей памяти в обмороках не валялись. Хотя бывало всякое.
— Разумеется, княгиня, вы же офицер! Я вовсе не имел в виду слабость нервов, а хотел спросить о другом. Приходилось ли вам переживать чужие чувства? Чувствовать себя в чужих башмаках, в чужой шкуре, смотреть из чужих глаз? Насколько захватывает вас музыка? Зрелища? Речи?
— Умеренно, — сказал Баглир, — но немного есть.
— Больше, чем немного, — уточнила Виа, — чуточку больше…
Танцмейстер довольно потер руки.
— Тогда у вас есть шанс достойно пройти в полонезе.
Баглир вживался в роль все утро, надев костюм, как только тот был готов. Срочность обошлась дороже всего прочего, а прочего ушло немало, одних алмазов на шапке сверкало целое состояние. Баглир подозревал, что обеднел вполовину, вот только отчего-то денег оказалось нисколечко не жалко. Наряд был роскошен и сумрачен. Последнее возникало из темных тонов, тонкой и тем несколько приглушенной позолоты. Черные соболя, венецианский бархат цвета ночного неба, фиолетовый атлас, золотая парча, красные остроносые сапоги. Лицо, раз отразившись в зеркале в обрамлении такого великолепия, немедленно исполнилось гонора и достойной лихости.