Вот и башня, на углу внешней стены и цитадели. Серый обомшелый камень, над стеной поднимается только крыша. Бойницы — внутрь крепости. Чтобы бить ворвавшегося врага.
— А как, полковник, вы без казематов этой башни обходитесь? И вообще, арестанта в башне держать — феодализм какой-то. Средневековье.
Баглир увидел недоуменный взгляд Бередникова. Ну еще бы! Классический средневековый тип ругает свою родную эпоху! Неужели вышел из образа? Нет. Поляки всегда были вольнодумным народом. Правда, пользоваться башнями им это не мешало.
— Но она же, видите — внутренняя. А главные погреба у нас в цитадели. Насчет же Средневековья — я лично с удовольствием командовал бы крепостью без безымянных арестантов.
Очередная личность стала во фрунт, застегивая пуговицы.
— Старший пристав Чурмантеев, — объяснил Бередников, — он за арестантом и ходит.
— Куда за ним ходить, арестант же в башне сидит безвылазно?
— Я в смысле — кормит, ну и всякое прочее. Что сам, что посредством нижних чинов.
— Все по елисаветинской инструкции?
— Точно так. Новой-то не было.
Стало ясно. Государь, значит, сходил в крепость, наговорил благих слов, мысль в голове отложил, а письменно распоряжений никаких не отдал. Очень на него похоже. Только запись в ветреной голове Петра, по всему выходит, тоже довольно надежная вещь.
Замок, конечно, скрипел, как и решетчатая дверь.
Внутри было убого, но довольно пристойно. По сравнению со страшными застенками, о которых Баглир был уже наслышан. Просто одиночка. Ужасная вещь, которая иногда губит разум. А иногда пробуждает. Иногда пишутся книги, или постигается сущность мира, или нисходит божественное откровение.
Но — восемь лет в такой каморке?
Все-таки два этажа. Ширма. Окна — одно полуприкрыто каким-то домишком, другое, наверное, свободно. Виа одно время, когда только попала в этот мир, пока ее принимали за необычное животное, жила в клетке, в которой и выпрямиться не могла. И немалое время. Почти полгода. И не говорила вообще ни с кем.
И с ума не сошла. И осталась светлым и веселым существом. Вот только в тюрьму людей сажать не любит. Предпочитает прощать или вешать.
— Ты кто?
Тут Баглиру в который уже раз пришлось объяснять, кто он такой. Сам он с ничуть не меньшим интересом рассматривал второго императора, чем тот — пернатого гостя.
Иоанн Антонович оказался здоровенным детинушкой, хоть сейчас отдавай Фридриху Второму в гренадеры. Это если учесть, что Ломоносова во время его молодых прусских похождений определили всего лишь в гусары. То есть род войск, традиционно комплектуемый сравнительно мелкими людьми.
— Василий Яковлевич! — позвал Баглир адъютанта. — Мы не зря захватили несколько размеров обмундирования. Тащи сюда все самое большое.
Кирасир получился — заглядение.
Рыжую нечесаную копну волос убрали в хвост. Шаровары и куртка подошли, а вот сапоги Иоанну ужасно жали.
— Ничего, — утешил его Баглир, — лучше свобода и мозоли, чем сидеть в башне и без сапог. И заметь — мы едем сразу на бал! Непонятно только, зачем тебе маска. Тебя и так никто не узнает. Разве только по портрету отца.
Иоанн что-то сказал.
— Я по-гречески не понимаю, — улыбнулся Баглир.
— А это и не по-гречески. Это по-древнееврейски. Так у царя Соломона на перстне было написано: «И это пройдет».
— Утешает в страданиях и отрезвляет в радости, — согласился Баглир. — А кто тебя этому выучил?
Лицо Иоанна сразу омрачилось.
— Он уже умер, — настороженно сказал он.
— Я же не арестовывать его собираюсь! — возмутился Баглир и сразу сник: — Хотя, если Петр прикажет… тебе я присягу еще не приносил. И извини, что тыкаю. Просто категорически не представляю, как обращаться. Потому и отношусь как к маске: сержанту-кирасиру. Так все-таки — кто? Раз это ему не повредит?
— Архиепископ Архангельский Феофан. Священника-то ко мне допускать разрешалось, а больше никого, вот он меня и навещал. И учил. И охрану урезонивал. Хороший был человек…
И, очевидно, неофициальный ссыльный. Иначе побоялся бы. Но образовал императора просто академически. Если иметь в виду теософский факультет. Плюс греческий, древнееврейский. А главное — преподал стоическое отношение к жизни и веру. И когда шестнадцатилетнего мальчишку бросили в одиночку, он был уже вполне сильной личностью. И не только сохранил рассудок, но и закалил дух.