— От этой маски мне больно. Не поможешь ли мне получше приспособить ее?
И к моему изумлению, он начал стаскивать маску. У меня перехватило дыхание — ведь паломникам запрещено открывать лицо. Может быть, он забыл, что я-то не слепой?
Сняв маску, он сказал:
— Тебе понравится это зрелище.
Бронзовая решетка соскочила со лба, и первое, что я увидел, были его ослепленные глаза: потрясенный, я смотрел на зияющие ямы, в которые проникал не нож хирурга, но скорее длинные когтистые пальцы, — и лишь затем взгляд мой переместился на острый породистый нос и плотно сжатые тонкие губы. Принц Рума.
— Ваше высочество! — воскликнул я.
Следы засохшей крови испачкали его щеки. На рваных глазницах кровь была размазана. Страшные раны покрывала какая-то зеленоватая мазь. Полагаю, он не испытывал особой боли, подавив ее этой зеленой мазью, но боль, пронзившая меня, была реальной и сильной.
— Больше не высочество, — твердо сказал он, — помоги мне с маской.
Руки его дрожали, когда он протянул ее мне.
— Края должны быть пошире. Они сжимают мне щеки. Здесь… и вот здесь…
Все, что было нужно, я сделал быстро, поскольку не в силах был долго смотреть на его обезображенное лицо.
Он надел маску.
— Теперь я паломник, — сказал он тихо. — Рум живет без своего принца. Выдай меня, если хочешь, дозорный. Или помоги мне добраться до Пэрриса, и если я когда-нибудь снова окажусь у власти, ты будешь хорошо вознагражден.
— Я не предатель.
В молчании мы двинулись дальше. Я не видел способа начать легкую беседу с таким человеком. Да, это будет печальное путешествие в Пэррис в качестве проводника слепого принца. Я подумал о Гормоне и о том, что он сдержал свою клятву. Я думал и об Аулуэле. Сотню раз с моего языка был готов сорваться вопрос о судьбе крылатой, о том, как она пережила ночь поражения. Но я так ни о чем и не спросил.
Землю начали окутывать сумерки, но золотисто-красное солнце все еще висело у кромки леса. И вдруг, когда над нами мелькнула тень, я остановился и не смог сдержать возгласа удивления.
Высоко в небе парила Аулуэла. Ее кожа блестела в солнечных лучах, а прозрачные крылья переливались всеми цветами радуги. Она была на высоте, в сотню раз превышавшей рост человека, и продолжала подниматься. С такой высоты я должен был казаться ей смутным пятнышком среди деревьев.
— Что? — спросил принц. — Ты что-то увидел?
— Ничего особенного.
— Скажи, что ты видишь.
Я не мог обмануть его.
— Я вижу крылатую. Стройную девушку высоко в небе.
— Значит, уже наступила ночь.
— Нет. — Я не мог его обмануть. — Солнце еще над горизонтом.
— Как это может быть! У нее ведь ночные крылья. Солнце швырнет ее на землю!
Я колебался. Мне не следовало рассказывать ему, как получалось, что Аулуэла летела днем, хотя у нее были только ночные крылья. Я не должен был говорить принцу Рума, что рядом с нею, без крыльев, летит чужак Гормон и без всяких усилий, придерживая ее за плечи, выравнивая ее полет, помогает сопротивляться давлению солнечных лучей. Я не мог сказать принцу Рума, что это возмездие летит над головой поверженного владыки с его последней возлюбленной.
— Ну? — спросил он требовательно. — Как ей удается летать днем?
— Я не знаю. В этом скрыта какая-то тайна. К сожалению, теперь я многое не в состоянии понять.
Принц, похоже, принял это объяснение.
— Да, дозорный, никто из нас не в состоянии понять то, что произошло.
Он снова замкнулся в молчании. Мне хотелось окликнуть Аулуэлу, но я знал — она не услышит меня. И я шел дальше и дальше, на закат, в сторону Пэрриса, поддерживая слепого спутника. А над нами высоко в небе летели Аулуэла и Гормон, резко выделяясь в свете угасающего дня, и я смотрел на них до тех пор, пока они не поднялись так высоко, что я потерял их из виду.