Иефа слушала. Самое обидное, что даже от ненавистного природного слуха толку мало – шантажист словно растаял в воздухе.
- Двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять…
Иефе стало скучно лежать носом в листьях, и она осторожно перевернулась с живота на спину. Сколько же времени, интересно, прошло? Час? Два? Три? День? Год?
- Тридцать пять, тридцать шесть, тридцать семь…
Ищут или не ищут? Стив не бросил бы среди леса даже дубину, он не позволит партии уйти без барда. Значит, ищут. Что-то очень долго. Почему так долго?
- Пятьдесят три, пятьдесят четыре…
Солнечные лучики скакали по щекам, ласково перебирали листочки на макушке, и им, листочкам, - Иефа никак не могла назвать это волосами – становилось тепло и уютно, и они росли, изо всех своих клейких зеленых сил росли…
- Заснула?! – с веселым изумлением спросил шантажист и пощекотал ласку за ухом. – Чумовая девица! А эти, недоразумения ходячие, они хоть ищут ее?
Ласка смешно подвигала носом, переступила лапками и пару раз кивнула.
- Ого! – рассмеялся шантажист. – Ничего себе компания! Не соскучишься!
- Держи его, держи! Сзади заходи, под передние лапы не подставляйся! Да держи же, задница ты Мораддинова! Взбесился он, что ли!
- Что ты вцепился в этого мутанта, идиот! Отпусти, пусть бежит, куда хочет!
- Тебе, Зулин, Иефа яйца на уши намотает, когда узнает, что это из-за тебя ее совомедведь пропал! Вилка, хорош реветь! А, чтоб тебя! Клюется, зараза! Полпальца, стервец, отхватил начисто!
- Не мучайте ее, отпустите! Доверьтесь ее инстинктам!
- Кого – ее?!
- Совомедведиху!
- Так она – баба?!
- Она не баба, она самка!
- Ах ты ж стервь мохнатая, курица ощипанная! В лесу потеряешься, дура, нам твоя хозяйка жизни не даст!
- Стив, послушай Этну, отпусти…
- Зверь говорит, на поляне пусто – ни денег, ни Иефы.
- Следы драки есть?
- Явных – нет.
- А неявных?
- У меня кот, а не охотничья шавка!
- Отпустите Вилку, она может…
- Аааааа, сука! Лови, лови, Зул, да лови же ее! Уйдет!
- Ааронн, ты куда?!
- За ней, болван! Она выведет к хозяйке!
- Подождите меня, сволочи!
- Демон Баатора, если кто-то в этих краях еще не знал о нашем присутствии, то теперь…
Иефа была птицей. Тревога гнала ее все выше и выше, прочь от спасительного полога леса, в небо, под холодный осенний дождь, но даже это было лучше, чем просто сидеть на ветке и обмирать от всепоглощающего чувства опасности, от неведомой, но явной угрозы, идущей снизу, с земли. Тревога говорила о чем-то более страшном, чем вкрадчивая поступь лисы или нервный топоток куницы, иначе ничто не заставило бы ее бросить на произвол судьбы гнездо. И лису, и куницу можно обмануть, увести на безопасное расстояние, прикинуться раненой, жалобно пищать, волоча по земле беспомощное крыло и вспархивать – словно из последних сил – перед самой мордой зверя, разжигая в нем жадность и безрассудство…Этой опасности не было дела до гнезда.
Иефа тоскливо вскрикнула, не в силах пережить волну ужаса, забила крыльями, заметалась, и тогда в нее ударила молния. Но не сверху, из низких холодных туч, а снизу – с земли. Молния голубым силком оплела грудь и крылья, потащила за собой. Иефа снова закричала, на этот раз от боли. Мелькнули наполовину облетевшие ветки деревьев, странная молния швырнула полуослепшую дрожащую птицу на колени к человеку и пропала.
- От меня не так просто уйти, глупая, - сказал человек и провел пальцами по крылу, там, где молния сожгла перья и вспорола податливую плоть. Иефа оцепенела от боли и только широко разевала клюв, как голодный птенец. – Видишь, он так долго от меня прятался, так быстро бежал, так хитро заметал следы, а я все равно его убил. Я и тебя уже, кажется, почти убил. Прости, перестарался. Знаешь, я не голоден, твоя смерть мне ни к чему. Так уж тебе не повезло. Сама виновата. Чего переполошилась? У тебя здесь что – гнездо? – человек тихо засмеялся. – Знаешь, когда-то ужасно давно нянька умоляла меня съесть на завтрак перепелиных яиц, а я воротил нос и ныл, что хочу персиков. Смешно, правда?
Иефу начал трясти мелкий озноб. Казалось, что все тело превратилось в сплошную кровоточащую рану, и нет ничего – ни страха, ни желания выжить, ни беспокойства за кладку – только боль, полыхающая белым и голубым, невыносимая и бесконечная. Человек задумчиво перебирал слипшиеся от крови перья и молчал.