Постепенно и с некоторыми интуитивными опасениями, Саша начал перетаскивать богатства домой. Опасения его оказались не напрасными, бабка, в конце концов, сожгла в печке большую часть «Науки и жизни» и почти всего «Черного Дракона», но к тому времени Саша уже успел их одолеть. Она также помяла в пальцах плотные страницы альбомов, она даже сунула нос к нежнейшим, теневым прелестям французских красавиц, но, будучи не в состоянии ничего разобрать подслеповатыми глазами в постоянном зимнем полумраке хаты, освещенном лишь огнем очага, с презрением отбросила альбомы прочь, вследствие жесткости и общей непригодности для специфических бытовых нужд.
Саше и в голову не приходило, что порнокартинки могут быть расценены кем–то, как грязные и неприличные, собственно, он и слова–то эти никак не связывал с обнаженным телом — папа с мамой позаботились об этом, для него не было тайн ни в женской, ни в мужской анатомии, ни в отношениях между полами, он не делал различия между порноискусством и творениями Фиделя, Родена или Боттичелли. Очень удивился бы случайный путник, заглянув в крохотную Сашину спальню и увидев над его спартанской кроватью изображение роскошной, обнаженной девицы из французского журнала — девица напоминала Саше его подругу детства, Афродиту Пенорожденную. Но никаких путников не было, никто не приходил и не приезжал в это Богом и людьми забыто село, покрытое то белым снегом, как новым саваном, то снегом грязным, как саваном, гниющим на позабытом трупе.
Но все кончается, закончилась зима, и Саша впервые в жизни увидел живых журавлей. Собственно, зима и не была такой уж страшной, дров было полно, за ними даже не надо было ходить в лес, в бабкином дворе не умещалась гора досок, собранных ею, с поваленных окрестных заборов, еды было вдоволь, даже старый и беззубый дворовый пес питался козьим молоком, с добавленным туда маслом, Саша заметно подрос и даже несколько располнел, у него появилась привычка завязывать свои длинные волосы шнурком на затылке, чтобы не падали на глаза во время чтения и в своей, ставшей коротковатой ночной тунике и латаных валенках на босу ногу, он напоминал то ли аккадийского пастушка, то ли деревенскую девочку, весело и радуясь весеннему солнцу, снующую по двору, по хозяйственным надобностям. Бабка же абсолютно не изменилась, она была совершенно такой же, что и девять месяцев назад и казалось, что и через 90 лет она будет все так же торчать в углу между домом и козьим сараем, в том же платье, в том же платке, в тех же раздолбанных туфлях и бубнить себе под нос, и жестикулировать, беседуя то ли сама с собой, то ли с козой, то ли с только ей видимыми существами.
Впрочем, за эту зиму Саша тоже приобрел привычку разговаривать сам с собой. Разумеется, он не мог читать Мирбо или де Сада, но кое–что из Жюля Верна, кое–что из Эдгара По и французские журналы мог. В процессе чтения он обнаружил, что способен воспринять примерно треть страницы сразу. Но при этом возникли трудности с проговариванием, он начинал забывать, как произносятся те или иные фонемы. Тогда он начал читать вслух и повторять прочитанные тексты по памяти, просто для развлечения. Забавные, наверное, разыгрывались сцены долгими зимними вечерами в заваленной снегами хате — бабка, бубнящая у печи «Отче наш» и Сашуня, декламирующий пересыпанные галльскими скабрезностями пассажи из порножурнала.