Радуясь, что хоть не посадили, бабка выскочила за порог и, прижимая к тощей груди плоский кошелек, помчалась в магазин, тут же забыв о строгом начальнике.
Однако в конце августа извилистая нить ее мысли снова привела ее к состоявшемуся в конце апреля разговору и бабка решила, что да, от греха подальше, надо отправлять Сашку в школу.
Саша воспринял известие с радостью, поскольку с радостью он воспринимал все. Его совершенно не интересовала школа, как школа, поскольку он не знал, что это такое. Его совершенно не интересовали новые друзья, поскольку у него никогда не было и старых. Его совершенно не интересовали знания, поскольку он не понимал, чему его можно научить. Его совершенно не привлекали какие–либо частные изменения в жизни — он был ею вполне доволен. Но он испытывал абстрактный интерес к жизни в целом, он был открыт навстречу миру и потому — радовался.
Все одежки из другого времени оказались Саше малы. Но бабка обрезала до колен эластичные спортивные штаны, и получились вполне приемлемые шорты, типа велосипедных. Ни одна рубашка на него не налазила, и бабуля снабдила его, ради такого случая, своей ситцевой кофточкой скромных расцветок салюта над Красной площадью, заодно кофточка и маскировала грудь, которую старуха в упор не замечала или, может быть, считала вполне обычным делом, пригодились и тесные майки — одну из них, смутно осознавая необходимость конспирации, Саша поддел под кофточку, экипировку завершили бабкины туфли на стоптанных каблуках, без носков он обошелся. Саша позволил слегка подрезать свои волосы, уже достигавшие ягодиц, завязал их новым, чистым шнурком от ботинок, взял в руки бабкину торбу, в которой лежали пятнадцать советских школьных учебников с 3‑го по 10‑й класс и в таком виде, ранним утром 1‑го сентября отправился пешком первый раз в первый класс.
Его появление вызвало фурор. Над ним смеялись все — даже мудрые воспитатели детских душ, на него приходили посмотреть из других классов, — Тьфу ты, блин, — сказал директор школы, — Ты девочка или мальчик? — Саша краснел и улыбался, но улыбаться становилось все труднее и труднее, дрожали губы и болели мышцы лица, обвал произошел на большой перемене, в середине дня, когда Саша присел помочиться возле спортивной площадки, точно так же, как это всегда делала бабка в огороде. — Девка! — взвизгнул какой–то третьеклассный пацан, — Девка! Девка! — И Саша мгновенно оказался в кольце любопытно–злобных глаз и орущих ртов, мудрые преподаватели предусмотрительно держались в отдалении.
Он встал, дрожащими руками натягивая шорты, и тут же его накрыл первый из его приступов безумия.
Визжащие человеческие детеныши исчезли. Он снова сражался с огромным крокодилом, у которого выросли десятки разноцветных глаз, десятки орущих ртов и отвратительные щупальца.
— Только прямая угроза Вашей жизни оправдает переломы и увечья, нанесенные с помощью этих приемов, — говорил чей–то строгий голос на грани его восприятия.
Все произошло так быстро, что толпа не сразу осознала, что происходит. Сначала несколько злорадных воплей оборвались болезненными стонами, затем тела полетели, как кегли, брызнула кровь.
Он хватал, бил, топтал, рвал и расшвыривал тело чудовища, он шел через него, как через траву, он обонял запах его страха, он упивался его болью.
Над толпой повис многоголосый крик ужаса, уцелевшие бросились врассыпную, учительский состав застыл с раскрытыми ртами.
Когда, перепрыгнув через забор, он исчез, оставив за собой треск кустов, а учителя, наконец, сдвинулись с места, на спортивной площадке валялись обрывки кофточки «Салют в Москве» и стонущие, покалеченные школьники.
Так прозвенел первый звонок.
Глава 9
Ярко светила луна, освещая рубчатый край автомобильной шины, выпирающий из травы, как спина рептилии, отражаясь в зеленом стекле водочной бутылки, которая будет валяться здесь и через сто и через тысячу лет, вода хрустальными каплями сочилась из замшелых камней.
Он лежал на полянке, подставив груди лучам луны, на его животе, в такт дыханию, шевелилась горстка черных грибов, он брал их по одному и с наслаждением пережевывал, глядя в фиолетово–синее небо, глядящее на него глазами звезд.
— Тебе больно, — тихо и без интонаций произнес мелодичный голос. Он ждал этого и не удивился, — Больно, — ответил он. Женщина смотрела на него сверху вниз звездными глазами, ее голова и тело были в синем покрывале, насквозь пронзаемом светом луны. — Без страдания нет наслаждения, — сказала женщина. — Это одно и то же, — ответил он. Женщина рассмеялась, как будто ветер прошелестел в кронах деревьев, — Ты понял, — сказала она, — Хочешь, я сделаю так, что твои руки перестанут болеть? — Нет, — ответил он, — Когда я разбивал их лица, мне было хорошо. Пусть болят. — Тебе нравится боль? — спросила женщина. — Да, — ответил он. — Своя или чужая? — Это одно и то же. — Тогда разбивай, — вздохнула женщина, — Разбивай зеркала. И пусть боль течет. — Что там, за зеркалами? — спросил он. — Там… ничего…, — ее голос был, как затихающий ветер, — Больше нет…