— Я вот давно говорю, что надо Вале сказать. Можова его проберёт, как надо. Что это за пионер, который все в одиночку да в одиночку.
— Нет, ребята, — остановил Толя, — жаловаться пока не надо. На состязаниях увидим, что будет.
— Костик, а ты узнай, что там у пушкинцев?
— Ага узнаешь, как же. Там у них инструктор есть, Генка Стрижов. Он никому не велел ничего говорить.
— И вовсе не Генка. Это все Жеська Алеева. Она сама все у наших девченок… Ой, Вовка, ты элероны мои поломал! У-у, простоквашные глаза!
— А ты не клади их под ноги. Расселась сама, как барыня, мое место заняла.
— Толька, что ж мне теперь делать.? — захныкала, было, Галя.
— На, — подал ей бумагу и клей Толя, — делай новые.
— Ой, ребята, не успеем к первому мая.
— Успеем.
— А вдруг — нет?
Эти опасения были не только в Чеховской школе. Ими трепетали в те дни многие «авиомодельне» сердца. Горосоавиахим провел по школам собрания, устроил общее пионерское собрание в городе Из крайосо послали инструкторов в Сталинск, Прокопьевск и Томск, подгоняя, подбодряя, уча моделистов, привлекая новых ребят в кружки юасов[1].
Школы стали «обрастать» авиомоделями. Они копились хрупкими кучами по укромным уголкам классов в шкафах, на шкафах, в учительских, взбирались на потолки, повисали на веревочках над головами.
Совершенно неизвестными путями узнавали ребята о появлении новой модели в той или иной школе. Загорались завистью. Искали способов посмотреть новинку, пренебрежительно высмеивали неудачи и корпели, корпели над новыми конструкциями все свободное время.
Даже, заядлые «рогаточники» припрятали рогульки от рогаток, а резину с них приспосабливали для моторов на модели.
Правда, в Пушкинской школе заведующий сломал у одного парнишки модель, когда тот пустил ее во время перемены в зале. Модель, как напуганная птичка, присела на угол рамы, обтягивавшей большой портрет Сталина.
Заведующий увидел:
— Эт-то что за хулиганство? Рогатки заменили этими штучками? Что за безобразие? Уже на стены полезли? До вождей добрались?
И грубым кулаком смял хрупкую, изящную модель-утку.
Ребята присмирели. Жеська налетела на провинившегося:
— Обалдел? А если бы ему на лысину села? Он же нам не разрешит и ту, понимаешь? — Жеся сделала многозначительный жест: — ту модель не разрешит тогда принести в школу.
Кешка стал все свободное время пропадать над моделями. Около него грудилась стайка ребят, так же, как около Толи, — в Чеховской школе.
Невзирая на бабкину воркотню, Кеша опять натащил в дом клею, палок, свертков и всякой другой чертовщины.
— Опять? — грозно спрашивала бабка, заслышав у двери топот ребячьих ног.
— Я тебя, бабушка, ведь не трогаю. Мы уже, ведь, в комнате не сорим. Мы же — в сенях. И сами подметаем.
— А пошто ты мне в комнате своих балабошек навесил? К лампадке пройти нельзя, помолиться негде.
— Да уж пора тебе лампадки-то бросить. Смотри, уже никто не молится чурочкам, а ты им все поклоны отбиваешь.
— А не твое дело! Век живу — молюсь, а раз у тебя отец такой мусульман — не молитесь. Бог-то он все видит. Безбожник какой сопливый нашелся! Убирай вот со стола сор! Да голенастой скажи, чтобы меньше орала, горластая.
— Это тебе, Жеська, — подтолкнул Жесю в бок Вовка.
— Я ее не боюсь, — спокойно сказала Жеся и ласково к бабке:
— Ты бы, бабушка, к Ивановне сходила. У нее поп чай пьет.
— Схожу, когда понадобится. А ты мне не указчица. Распустила космы, как дикая, причесалась бы!
Но что Жеська может поделать со своей головой? Уж она и выстригала волосы целыми пучками, и наголо стриглась, но буйные, крупные кудри снова накрывали ее голову. Цвет их был пепельнозолотистый, и когда Жеська шла против солнца, — сзади казалось, что на голове у нее золотая шапка.
Большие жеськины глаза оставались серьезными даже тогда, когда девочка улыбалась. Смеялась она совсем редко, хотя озорница, была первая.
Это она первая наладила слежку за моделистами Чеховской школы. Это она первая придумала обратиться к шефам — связистам за помощью при постройке модели к первомайским торжествам. Это она, Жеська, первая организовала неделю назад великое побоище бандар-логов под стенами школы, пылая жаждой мести за искалеченную чеховцами, как она была уверена модель.
Всю неделю после драки гудели обе школы в страшном возбуждении, как пчелы, потревоженные в улье.
Виновного в порче модели так и не нашли. На Пушкинскую школу за драку обрушился поток угроз, упреков и наказаний.