— Да я не об этом, — вдруг Леня опять ушел в себя. — Я о коте говорю. Надо, надо его замуровать, — и Леонид даже успокоился. — Посмотри, он совсем ослаб. И просто не хочет жить. Он сам хочет, чтобы его замуровали, чтоб не видеть этот мир.
Сели пить чай. Но Леонид не раскаивался. Кот действительно выглядел слабым. Пирожные, конфеты, пироги словно превратились в не то, что они есть на самом деле. Они даже не ели их, а проглатывали, словно они были воздушные. Да и комната Леонида уже не походила на комнату, а скорее на тюрьму, летавшую по космосу.
— Тьфу, — сплюнул Леня. — Что будет с моим талантом? Ты понимаешь, я чувствую себя выделенным, — выделенным из всего целого. Я вам не вселенная какая-нибудь, а личность, крик! И я хочу жить! А где жить, когда везде один кошмар и галлюцинации. Я и после смерти, если хочешь, буду рисовать свои картинки! У меня талант!
— Леонид! Но чем же ты будешь рисовать после? — вдруг тупо спросила Люда. — Там нет красок и нету рук. Еще мыслить и сочинять легенды, я думаю, там можно.
— Хватит, хватит, хватит! — закричал Леонид. — Ничего, не хочу слышать. Ничего! Ничего! Все это вранье, сплошное вранье, ты понимаешь, вранье и то, что мы существуем, и про какие-то краски, вранье и про смерть, никакой смерти нет и никого «там» нет. Врут все и про все! Ничего, ничего нет! И диагноз мой — бред.
— Да успокойся ты, не говори так быстро.
— Я, Люда, свой портрет нарисовал, — заплакал вдруг Леонид, — чтобы память осталась. Подарю его тебе, будешь глядеть на него по ночам, а?
— Буду.
— Тогда подарю. Только не бойся, что выходить оттуда буду. Я ведь бедовый, а тем более после смерти как не выйдешь.
Руки его дрожали. И у Люды у самой стали дрожать руки. Она подумала о том, что не стоит ей прогуливать институт и лучше ходить на эти занятия, чем умереть.
— А кота я все равно замурую, — прошептал Леонид.
— Напрасно. Не делай этого.
— Почему напрасно? Я еще может очень долго проживу, лет 20, но не больше. Приятно жить, когда рядом с тобой в стене сидит труп, пусть даже кота. Ведь кот тоже живое существо.
— Да, да, ты проживешь лет 20, — пробормотала Люда, взглянув в его глаза, полные слез.
— А что будет с котом после смерти, ты знаешь, читала? — спросил он.
— Читала немного.
— Читала! — злобно прервал Леонид. — А я вот знаю.
— Ни в какую общую родовую душу они не вливаются, Лень, — тихо ответила Люда. — А существуют индивидуально, но в общем мировом потоке кармы своего рода.
— Ишь, загнула, ученая! — усмехнулся Леня. — Да они стучат по ночам, если ты хочешь знать! Мертвыми лапками по стене дома — потому что жить хотят. Вот что! А самые главные среди них мяукают, когда кто-нибудь хороший среди людей умирает. Если в агонии, перед самой смертью, за 2–3 минуты до конца услышишь мяуканье — это значит тебя покойные коты зовут. К себе. И тогда надо идти, идти к ним… навсегда… В них тоже есть Бог… навсегда… навсегда.
И Леонид разрыдался.
Людочке до ужаса стало жалко его, так что самой захотелось умереть. Она обняла его, зацеловала. И стала яростно говорить о вере, о том, что спасение — только в ней, это проверено тысячелетиями, так было и так будет. «Ты веришь, — бормотала она, целуя и лаская брата, — ведь без веры нельзя умирать?!»
Но Леня посмотрел на нее изумленно-холодными глазами, и даже несколько отчужденно.
— Неужели ты думаешь, что я не верующий? — спокойно и высокомерно спросил он, и слезы исчезли в его глазах. — Я верю, но не в этом дело.
— Что ты говоришь, как же не в этом дело?! — вскричала Люда.
— Я умираю, умираю! — закричал вдруг Леонид, и он, вскочив со стула, опять забегал по комнате, крича так, как будто вера — это одно, а его смерть — совсем другое. Кончил кричать он как-то мертво и пусто, сел, выпил чай из блюдца и захохотал.
Люда в ответ тоже захохотала. Так и хохотали они, брат и сестра, одни в этой комнате.
— Ты знаешь, — прервав, начала Люда. — Одному моему приятелю удалось съездить в Индию, и он встретил там Гуру. Учитель спросил его, что он больше всего боится в жизни. Мой приятель ответил, что смерти. В ответ индус так захохотал, просто невероятно, он хохотал почти четверть часа, настолько ему было дико, — что человек боится такой ерунды, такого простого перехода, как смерть.
— Лучше бы он хохотал не над смертью, а над жизнью, — мрачно ответил Леня. — Все равно для меня смерть — загадка и ужас, пусть хоть вся Индия хохочет над этим! А вот над жизнью пора, пора уже давно похохотать, Люда…
— Да, непонятно еще над чем и почему этот индус смеялся — заметила Люда. — Потому что другой индус, которого встретил там мой приятель, на вопрос о смерти только молчал, и серьезно так молчал, чтобы понятно было, что есть в смерти какая-то «заковычка»… А впрочем, темна вода, кто его знает…
— Да что ты все о смерти и о смерти, — огрызнулся Леонид. — Как будто у тебя диагноз, а не у меня. Над жизнью хохотать надо — вот над чем! Вот что непонятно.
— Да не вместим мы этого никогда, Леня, — миролюбиво отметила Люда, прихлебывая чай. — Не вместим. Блок, величайший поэт нашего века, но все же не выдержал, помнишь: «пускай хоть смерть понятней жизни…» Где уж другим выдержать.
— Да что ты мне все о поэтах. Были ли они, не были… У меня свой талант есть. Свой! — вдруг закричал, покраснев, Леонид. — Свой талант! И что, что, что мне делать?!
— А я хочу, — ответила Люда, — хохотать над жизнью. Что еще остается делать?!
— Хохотать на том свете будем! — внезапно раздался громкий голос за дверью.
Леонид вздрогнул, в двери стукнули, потом она распахнулась, на пороге стоял сосед толстун с бутылкой водки в руках. Звали его Ваней.
— Все диагнозы — к чертям! — заорал он. — Эх, жить будем, гулять будем, а смерть придет, выпивать будем! — лихо пропел он и, подбежав к Леониду, поцеловал его в ухо. — Не бойсь, Леня! Все одолеем! — добавил он.
— Ваня, уймись, — произнесла Люда.
Но Ваня не захотел униматься, от его жирно-веселой прыти дым стоял столбом по комнате. Все-то он опрыгивал, все-то он осматривал, до всего ему было дело.
Тут же налил ошеломленному своею смертью Леониду полстакана крепчайшей водки — 56 градусов и Люде тоже капнул в стакан.
— За смерть, за жизнь, за их единство! — хохотнул Ваня, поглаживая брюшко.
— Сколько же стаканов еще мне осталось, — проговорил Леонид.
Было такое впечатление, что весть о близкой смерти камнем лежит на его сердце, но в то же время он как будто имеет еще какую-то заднюю мысль, или даже гипотезу, от которой только — осуществись она — сплошное веселие должно сотвориться на земле, если, впрочем, от нее что-либо останется… Но это было только впечатление. И что-то непонятное оставалось в Леониде — так чувствовала Люда.
Вдруг присмиревший было Леонид вскочил:
— Да что же мы сидим на одном месте! Как Обломовы какие-то! — вскричал он. — Вперед, вперед, навстречу…
Все подскочили. Наскоро допили разлитую водочку, бутыль захватили с собой — и вперед, вперед, на общение; может быть, думала Люда, они найдут того, кто откроет им все. Именно все. Сердце ее билось, колени почему-то дрожали, ей было жалко братца почти как себя, и в то же время появилась странная надежда встретить людей, которые если и не откроют «всё», то поймут и обласкают. Ум ее метался от одной мысли к другой.
Выбежали — все трое — во двор, и уж неизвестно было кто чего ожидал. Люда вроде бы вела их по направлению к дому, где жил один таинственный эзотерик, но она знала, что его сейчас нет в Москве, и вела просто так, не зная куда. Они шли уютно-заброшенными дворами, попадались им по пути странные ангелоподобные русые мальчики и девчонки, и потом малыши, играющие в прятки. Их ответы на вечные вопросы были еще впереди. На скамейках, недалеко от них, застывали 80-летние старушки, с погасшими, но еще загадочными глазками: эти, если и знали кое-что, уже не могли ничего выговорить; высох язык, ушли в небытие губки, ум исчез в одну точку…