Память тяготила Шварца всю жизнь.
Каждый почти день он вынимал записку, перечитывал ее и терял спокойствие. Он ничего не рассказал жене об этой записке, и то, что не только старая, старинная, когдатошняя его мысль о Клавдии, но и эта вот недавняя записка стала для жены тайной, — больше всего коробило его. Но рассказывать жене было нечего. Она ничего бы во всей этой путанице памяти не поняла и только бы назвала глупостью и пожалела отданные молодому человеку деньги.
Клавдия, значит, осталась в живых. Вот в бумажнике лежит смятый, недавний ее почерк, а где-то далеко, может быть, в каторжной беседе, может быть, в песне звучит, безусловно звучит ее голос. И эта живая Клавдия вспоминает в той Сибири его, Шварца, потому что ей нужно думать, что она еще способна помочь человеку. Значит, эта женщина не повешена, значит, она существует. Все это почему-то совершенно не удивило доктора Шварца, как будто он все это знал раньше и только не хотел останавливаться, думать, трогать.
Практика отнимала все время и почти все мысли доктора, между тем, он стал заметно сдавать и чувствовал себя больным. Причины его болезни никого не интересовали, потому что о чужих заботах чаще всего говорят по почину озабоченного, — Шварц же молчал, а жена его, не отходя часами от зеркала, в папильотках похожая на папуаску, ровная, как юнкер, стянутая спинодержателями, набрюшниками и корсетами, с лицом, блестящим от кольд-крема и противным от этого, как немытая посуда, вся в заботах задержать время, мало интересовалась мужем.
— Брось, — говорил он ей. — Парикмахер Господа не обманет.
Она становилась красной, наливалась бурым соком обиды, так что казалось, что вот-вот разорвется кожа, лопнет раздутая оболочка и бураковая злая кровь хлынет с треском.
— Тебе не нужна молодость! — кричала она. — Я знаю, ты можешь купить ее у Рупанера за двадцать пять рублей! Старый дурак! Наверное, для этого ты таскаешься на четвертые этажи, щупаешь заразу и собираешь по рублю. Посмотри, на кого ты похож.
Она протягивала к нему растопыренные белые пальцы, и он отшатывался брезгливо — ему казалось, что на ее пальцах густым слоем лежит жирный и скользкий кольд-крем.
Но, в общем, они жили мирно, прилично и считались примерным, любвеобильным и гостеприимным семейством, которым дело не оставило времени для детей или хотя бы для собак.
Образ Клавдии — та оживающая в сознании форма, которая может сниться, казаться или возникать — совершенно пропал для Шварца. Образ этот стерло время, так стирает оно карандашный рисунок за пять лет и за тысячелетия — человеческие культуры, города с колоннадами, красоту, задрапированную пурпуром, и пергамент, на который падали слюна и слезы.
Образ Клавдии исчез давно. Остались только ее имя и полустертая записка.
Он был уже в достаточной мере стар, отчетливая седина белела в его волосах, и все чаще — он заметил это — люди, разговаривая с ним, вспоминали о старости. Даже дворник, когда был пьян, спросил у него:
— Сколько тебе, доктыр, лет?
— Пятьдесят, — ответил Шварц, скромно улыбаясь пьяному человеку.
— Ог-го, — рявкнул дворник, — обыкновенная собака давно бы уже померла. На пятьдесят годов считается никак не меньше двух собачьих жизней.
Однажды к доктору пришла поблекшая и какая-то ненапудренная женщина, небрежная, но вместе с тем изящная наружность которой говорила о том, что только недавно перестали обращать на нее внимание. Не снимая шляпы с большой вуалью и высоких перчаток, женщина села и пригласила сесть Шварца. Он опустился в свое обычное кресло и спросил по привычке:
— На что жалуетесь?
— Это не ваше дело, на что я жалуюсь. Я жалуюсь на жизнь, — сказала она грубо и предложила доктору Шварцу купить у нее дом.
— Дом? — переспросил Шварц. — Зачем мне дом? — спросил он у нее и у себя. — С меня и этого хватит.
— Вы уже не молодой человек, пора вам позаботиться о спокойной старости.
— Покойная старость? — опять переспросил Шварц, привстав. — Так. Значит… — Он зашагал по комнате. — Спокойная, говорите, старость? — Он остановился. — Нет, мадам, я не куплю вашего дома.
Немолодая женщина эта ушла. Прошло время, промелькнуло оно с чужими людьми в доме, парикмахерами, корсетницами, массажистками, пациентками и другими ремесленниками, обманывающими Господа; записка Клавдии и привычное ее имя все еще непонятно мучило Шварца и, думая о спокойной старости, он года три подряд собирался начать лечение.