Мы молчали. Вэлс ответил:
— Нам ничего не надо. Я хотел бы только посушить ноги. У вас топится какая-нибудь печь?
— К чему же это в теперешний час печь? — захохотал колхозник. — Нешто сегодня зима или, к примеру, пасха? Седьмой час идет, гражданин.
— Но где же высушить обувь? — спросил Вэлс уже у нас, у меня и у Мартынова.
— На солнце, — ответил Мартынов, — больше здесь негде.
— А солнце у нас хорошее, — заступился колхозник, — аккуратное солнце, фактическое, так сказать…
И, оставив нас, он принялся считать кур. Их было двенадцать. Он считал их долго, считал почему-то парами, загибая пальцы, и все время начинал сначала, — два, да еще два, да еще два…
— Он голосует? — спросил мистер Вэлс у меня.
— Куда? — не понял я его.
— В советы. Он голосует?
— Конечно, — ответил я, — он колхозник, по всей видимости, бедняк, почему бы ему не голосовать?
— Но ведь он не умеет считать, надо знать о стране, об общих делах, ведь все это огромные масштабы, колоссальные числа, как может он обсуждать дела страны, когда он не умеет сосчитать 12 штук птицы?
— А все-таки он выбирает, — сказал я, не желая спорить с Вэлсом.
Посушить обувь нам так и не удалось, мы прилегли на сельсоветском сеновале отдохнуть и заснули. Спали мы до вечера.
Мартынова не было, он пошел хлопотать о лошадях. Я проснулся раньше Вэлса и хотел побродить по деревне. За сараем я сразу увидел, как, расставив перед советом скамейки, заседает колхоз.
Колхозник, к которому мы зашли утром, стоял на косой ступеньке и, жестикулируя очень смешно — одним указательным пальцем, высовывая его все время вперед, говорил речь.
— Вот и выходит, тракторному заводу цена 110 миллионов, — кричал он необычайно громко, как бы догоняя кого-то, — отпускает он нынче 150 штук в день. Почем возьмем за штуку? Скажем, по своей цене…
Я вернулся к Вэлсу и робко дотронулся до его плеча.
— Там заседает колхоз, — сказал я, — может быть вам интересно. Я счел нужным осведомить вас.
Вэлс поднялся и, проделав несколько разминающих кости гимнастических приемов, вышел из сарая. Пройдя несколько шагов, он обернулся ко мне.
— Вы ручаетесь, что это собрание не организовали специально для меня?
— Ручаюсь, — ответил я.
Тогда он прошел в гущу колхозников, не обращая внимания на людей, мимо них, и сел на ступеньки рядом с оратором. Он проделал это с храбростью укротителя, и все время смотрел на себя в видоискатель чужого аппарата.
Знакомый с утра колхозник заканчивал свое слово:
— Мы эти копейки выложили не зря, — говорил он, — эти сто да десять миллионов обернутся. Не жалейте тех денег, мужики.
Он посмотрел на Вэлса и замолк. Замолкло все собрание, любопытствуя, чего здесь нужно этому непонятному артисту с вытянутой шеей.
Наконец, к Вэлсу подошел один из молодых парней и спросил секретным шёпотом, рубая слова напропалую:
— Вы, может, с контрольной? А? Так я вам должен разъяснить про эту стерву Королькова роскошную правду. — Парень нагнулся. — Кулак. Чтоб я пропал — кулак. У меня полная пазуха фактов, — он при этих словах похлопал себя по груди, так что зашелестела бумага.
Но Вэлс, минуя его, не желая, не слушая его, обратился к утреннему колхознику.
— Скажите, вы теперь уже знаете, сколько у вас птицы? Я видел, вы считали утром. Сосчитали уже?
— Как же, — ответил тот, — во всех дворах у нас восемьсот девятнадцать, а через пять лет должно быть у нас десять тысяч сто штук. Только петухи у нас, дорогой человек, есть дефицит. Похлопотать бы вам за наших петухов. Ей-богу, похлопотать. Великое дело сделаете, великое! — И он, взяв в свои руки колено Вэлса, стал теребить его ногу, тормошить и обольстительно звать на великое дело.
Вечером Вэлс осматривал школу для взрослых. Он видел, как бородатые люди, кроша мел, медленно решали арифметические примеры на четыре действия. В сельсовете висела социалистическая таблица умножения и, отвернув от нее головы, взрослые ученики повторяли ее наизусть. Они, как дети, быстрей всего запоминали ритмически складные цифры, например: «шестью-шесть — тридцать шесть», «пятью-пять — двадцать пять».
В школе пахло дегтем, трудным хлебом, тараканами, стоячей русской деревней. Керосиновая лампа чадила, и на стекле лежала пожелтевшая газетная заплатка. После занятий учитель с лампой в руках обвел нас вдоль стен, и мы увидели ученические работы — карту одного из полушарий и лозунги об электрификации, написанные безграмотно и дерзко.
НАУКА
История произошла в юбилейные дни.