Ей стало жарко.
– Настя, серьёзное что-то? – спросил отец Даниил.
– Вывих, – ответила Настя. – Две недели больничного.
Тень лежала, распластавшись по машине, придавливала обивку, текла по дороге. Но Саша держал её руку в своей, поэтому было не страшно, поэтому можно было не зажмуриваться и отступать, а противостоять.
– Упала?
– Я уронил, – признался Саша. – А Антон Валерьевич сустав вправил.
Отец Даниил обменялся с Зонненлихтом выразительными взглядами, будто хотел сказать: «Ну вот! Именно этого я и ожидал!», на что Зонненлихт будто бы ему ответил: «Так совпало, только и всего».
– Всё будет хорошо, Настя, – пообещал отец Даниил. – Я буду за тебя молиться.
– Спасибо, – ответила Настя и добавила: – И вам тоже, Антон Валерьевич.
– И Симакович за колготки, – хмыкнул тот. – Пожалуйста, Ковалевская. Если ещё вздумаете падать, то убедитесь заранее, что я неподалёку.
Саша покосился в сторону Зонненлихта весьма неприязненно, но промолчал, только сильнее сжал Настину руку. Машина свернула на Пушкинскую, миновала пустыри с торчащими из-под снега горбылями прошлогодних растений, проехала мимо заброшенной стройки, и наконец, свернула во дворы старых домов барачной постройки, в одном из которых Настя снимала квартиру.
– Спасибо, Антон Валерьевич, – сказала Настя, когда Саша выгрузил её возле подъезда. – И вам, отец Даниил.
Священник благословил её, а Зонненлихт только фыркнул, причём не совсем понятно было, к чему фырканье относится. Машина отъехала от дома и свернула в проулок; проводив её взглядом, Саша произнёс:
– А странный этот Антон. Очень странный.
С гипсом было ужасно неудобно. Пару дней Настя маялась, привыкая к тому, что едва ходит, и просыпается ночью всякий раз, когда надо перевернуться, а потом более-менее пообвыклась.
Четырнадцать дней казались бесконечными. За окном шёл мокрый снег, приятели писали сочувственные сообщения, Настя томилась от безделья, написав черновик курсовой за сутки и проделав вперёд упражнения по английскому. На второй неделе она от нечего делать прочитала по второму кругу все имевшиеся в наличии учебники, и даже – даже! – сборник стихов Марка Дубинского (кто знает, тот поймёт, остальным придётся верить на слово). В интернете были исхожены все ссылки, несколько раз пролистаны страницы друзей и друзей Настиных друзей, найдена пара свежих анекдотов и тотчас же забыта – в итоге время остановилось и идти вперёд категорически отказалось.
Думала ли Настя, что, сидя у окна с кружкой чая и положив загипсованную ногу на табуретку, будет скучать по универу, по лекциям, по гулким огромным аудиториям с запахом мела и тоски – словом, по всему, что раньше ругмя ругала и видеть не хотела… Она сидела на стуле, поставив чашку на подоконник, и смотрела, как едут по Пушкинской машины, как идут пешеходы, как собаки выгуливают хозяев, и ей было тоскливо так, что хотелось завыть.
Она написала Юльке смс-ку с просьбой купить коньяку – хотелось напиться и задавить меланхолию хотя бы временно. Юлька не ответила, и слава Богу: постфактум Настя поняла, что вполне могла бы впасть в запой. Прыгая по комнате и кухне, выискивая то, что можно сделать ещё, Настя нашла фотографии с первого курса, которые решила отсканировать и поместить в альбом: это развлекло её на вечер, вызвало лёгкую истерику у Виты, которая увидела себя пьяную в дымину и ненакрашенную, и, когда все обсуждения по поводу закончились, Настя поняла, что ночью умрёт от тоски.
Когда она писала тоскливо-ироничную заметку по поводу гипса в свой живой журнал, во всём квартале вырубили свет. Настя чертыхнулась, кое-как выбралась из-за компьютера, и, подсвечивая себе мобильником, отправилась в туалет – искать фонарик. В подъезде хлопали двери, на площадки выходили соседи, и кто-то уже ругался и звонил в аварийку; Настя вытянула фонарик с полки и сдвинула рычажок.
Её отражение в зеркале было странным и пугающим. И… везде была тень.
Настя вышла на занятия во вторник, как раз к концерту по поводу Дня защитника Отечества. Хохлова, замдекана по воспитательной, не к добру вспомнила, что Настя умеет танцевать, и втолковывать что-то ей было бесполезно. Стоя на большой перемене в деканате – где толпились студенты с документами и личными проблемами, беседовали преподаватели и декан, немолодая усталая тётка, говорила сразу по двум телефонам, – Настя показывала Хохловой больничный, тыкала пальцем в несгибающуюся ногу, в конце концов, даже пустила слезу, но Хохлова стояла как идол, и сдвинуть её сумел бы только танк, да и то вряд ли.