Эвакуация протекала в кошмарной обстановке беспорядка и паники. Врангель первый показал пример этому, переехал из своего дома в гостиницу Киста у самой Графской пристани, чтобы иметь возможность быстро сесть на пароход, что он скоро и сделал, начав крейсировать по портам под видом поверки эвакуации. Поверки с судна, конечно, он никакой сделать не мог, но зато был в полной сохранности, к этому только он и стремился.
Когда я 13–14-го ехал обратно, то в тылу всюду были выступления в пользу красных, а мародеры и «люмпен-пролетариат» разносили магазины, желая просто поживиться. Я ехал как частное лицо, и поэтому на мое купе II класса никто не обращал внимания и я мог наблюдать картины бегства и разгул грабежа. В ту же ночь я сел на случайно подошедший ледокол «Илья Муромец», только что возвращенный французским правительством Врангелю и вернувшийся «к шапочному разбору».
Мой доклад по телеграфу Врангелю гласил, что фронта, в сущности, нет, что его телеграмма «спасайся кто может», окончательно разложила его, а если нам уходить некуда, то нужно собрать войска у портов и сделать десант к Хорлам, чтобы прийти в Крым с другой стороны. [143]
Для моей жены, правда, было отведено место на вспомогательном крейсере «Алмаз», который к моему приезду уже вышел в море, а для меня места на судах не оказалось, и я был помещен на «Илью Муромца» по личной инициативе морских офицеров.
Туда же я поместил брошенные остатки лейб-гвардии Финляндского полка с полковым знаменем{29}, под которым служил часть германской войны, и выехал в Константинополь. Прибыв в Константинополь, я переехал на «Алмаз», туда же скоро приехал и Кутепов. Последний страшно возмущался Врангелем и заявил, что нам нужно как-нибудь на это реагировать. Мне пришлось ему сказать, что одинаково надо возмущаться и им самим, а мой взгляд, что армия больше, по-моему, не существует.
Кутепов возмущался моими словами и все сваливал на Врангеля. Я ему на это ответил: «Конечно, его вина больше, чем твоя, но это мне совершенно безразлично: я все равно ухожу, отпустят меня или нет. Я даже рапорта подавать не буду, чтобы мне опять не делали препон, а только подам заявление, что я из армии выбыл: мои 7 ранений (5 в германскую и 2 в гражданскую войну) дают мне на это право, об этом ты передай Врангелю». Тогда Кутепов заявил: «Раз ты совершенно разочаровался, то почему бы тебе не написать Врангелю о том, что ему надо уйти? Нужно только выставить кандидата, хотя бы меня, как старшего из остающихся». [144]
— О, это я могу сделать с удовольствием, — ответил я, — твое имя настолько непопулярно, что еще скорее разложит армию, — и написал рапорт, который Кутепов сам повез Врангелю.
Я же съехал на берег, чтобы не находиться на «территории» Врангеля, и стал продумывать дальнейшую роль белой армии с точки зрения «отечества»; мои размышления привели меня к заключению, что она может явиться только наймитом иностранцев (конечно, кричать об этом громко было нельзя), и потому я занялся работой на разложение армии. Врангель предал меня суду «чести», который специально для этого учредил, но на этот суд меня не вызвали, так как что же могли инкриминировать частному лицу, желающему говорить правду про армию и ее цели? Суд приговорил меня заочно к исключению со службы, большего он сделать не мог. Это дало мне еще лишний козырь, и я мог выпустить брошюру «Требую суда общества и гласности». Правда, писал ее не я, а генерал Киленин, но в момент набора книги контрразведка так стала запугивать, что Киленин испугался. К тому же французская контрразведка изъяла всю переписку, касавшуюся роли французов в Крымской обороне. Все это привело к тому, что Киленин отказался поставить свое имя на брошюре, которая почти целиком состояла из моих документов. Тогда я, уже связанный получением задатка и неустойкой, должен был срочно поставить на книжке свою фамилию и попросить заменить слова «комкор» и «Слащов» словом «я».
Книжка получилась куцая, малопонятная, без надлежащего освещения и полноты описываемых событий, но все же она своей цели достигла. Ее печатание шло с трениями — выпал шрифт, но все-таки ее напечатали и 14 января 1921 г. она вышла в свет. За нахождение ее у кого-либо в Галлиполи (где была помещена армия Врангеля) жестоко карали, но она там распространялась. Мною руководила не жажда мести, а полное сознание, что эта заграничная армия может быть только врагом России, а я стоял на платформе «отечества» и с этой, а еще не с классовой точки зрения видел в ней врага. Ко мне обращались [145] украинцы (Моркотуновская организация){30}, я и им советовал вызвать от Врангеля украинцев и при помощи их устроил настоящую свару между двумя «правительствами». Идеей защиты вверившихся людей я уже связан не был. Следя дальше за армией и действиями Врангеля и Кутепова в Галлиполи, за переговорами с иностранцами о нападении на РСФСР еще в 1921 г., за посылкой туда людей для поднятия восстаний, я все более и более убеждался в преступности существования этой армии. Мой разговор с заехавшим ко мне из английской контрразведки Генштаба капитаном Уокером по тому же поводу еще больше укрепил мое мнение, и разговор с лицом, приехавшим из Москвы, нашел во мне глубоко подготовленную почву для гласного разрыва с белыми и переезда в Советскую Россию. [146]
Заключение
Итак, какой можно сделать вывод, бросив взгляд назад на борьбу с белыми на Юге России? Что двинуло первое время массы на борьбу с молодой, еще не окрепшей Советской властью? Питалось ли это движение лозунгом «отечество», сохранился ли этот последний лозунг прежней триединой формулы в сознании масс?
Я уже говорил, что им вдохновлялись только отдельные лица, отдельные беспочвенные идеалисты. Массы зажиточного крестьянства и казачества шли за ним только тогда, когда Советская власть затронула их экономические интересы, будучи вынужденной тяжелыми условиями строительства нового пролетарского государства к реквизиции излишков. И когда эти массы охладели к Добровольческой армии? Тогда, когда Добровольческая армия перестала защищать их интересы, а постепенно становилась защитницей интересов интернационального капитала. Борьба шла классовая, та борьба, которая теперь красной нитью пройдет через все войны.
Был ли Врангель не прав в своей политике танца под дудку французов? Нет, был не прав я в своих обвинениях: я не понимал тогда, что возмутителен был самый факт борьбы, а не то, что Врангель, став наймитом, [147] исполнял то, что ему прикажут. Конечно, если смотреть на Врангеля с точки зрения классовой борьбы и как на представителя интернациональной буржуазии, то он был прав. Массы же он обманывал старым лозунгом «отечества», до которого его хозяевам не было никакого дела, которые проводили свои классовые интересы, наживаясь, а главное, думая еще больше нажиться в России...
Средняя буржуазия, естественно, поддерживала совместно со служивой интеллигенцией Врангеля, боясь за свои имущественные интересы, но их давил иностранный капитал, и они тоже будировали, сдерживаемые только страхом перед красными. К счастью, Врангель сам оказался в военном смысле не талантливым и быстро сдал Крым, который при надлежащей обороне мог бы продержаться еще долго и служить предлогом для интервенции. О самой личности Врангеля — его тщеславии, себялюбии, жажде власти и беспринципности — я распространяться не буду, это, я думаю, достаточно ясно из изложения, да это и не имеет значения: не будь его, был бы другой, но обязательно беспринципный, потому что этого качества требовала служба французам.
Вот каков был Врангель с точки зрения политической. Если же мы взглянем на него с точки зрения военной, то увидим, что он в роли главкома оставался с понятиями эскадронного командира, не желающего лично вести в бой свои части. Мы видели при кратких описаниях операций, что с управлением войсками на широком фронте он совершенно справиться не мог. То же касается его ближайших сотрудников. Это были командиры рот и эскадронов, способные сколачивать и муштровать войска после новороссийского бегства, способные смотреть за каким-нибудь тренчиком, но совершенно неспособные вести войска в бой в стратегическом масштабе и совершенно не учитывавшие психологии войск. Этим и объясняется столь скоропалительное падение Крыма и изгнание Врангеля, превзошедшие все самые смелые надежды красных: ведь сам товарищ Троцкий при начавшемся наступлении на Крым говорил, что предстоит очень трудная и длительная операция. [148]