Всюду в поле зрения рождались высокие бугры воды и с шумом исчезали.
Я повторил сказанное уже тоном приказания. Шакро еще сильнее стал стукать меня своей головой в грудь. Медлить было нельзя. Я оторвал от себя его руки одну за другой и стал толкать его в воду, стараясь, чтоб он задел своими руками за веревки. И тут произошло нечто, испугавшее меня больше всего в эту ночь.
– Топишь мэня? – прошептал Шакро и взглянул мне в лицо.
Это было действительно страшно! Страшен был его вопрос, еще страшнее тон вопроса, в котором звучала и робкая покорность, и просьба пощады, и последний вздох человека, потерявшего надежду избежать рокового конца. Но еще страшнее были глаза на мертвенно-бледном мокром лице!..
Я крикнул ему:
– Держись крепче! – и спустился в воду сам, держась за веревку. Я ударился о что-то ногой и в первый момент не мог ничего понять от боли. Но потом понял. Во мне вспыхнуло что-то горячее, я опьянел и почувствовал себя сильным, как никогда…
– Земля! – крикнул я.
Может быть, великие мореплаватели, открывавшие новые земли, кричали при виде их это слово с бо́льшим чувством, чем я, но сомневаюсь, чтоб они могли кричать громче меня. Шакро завыл и бросился в воду. Но оба быстро охладели: воды было еще по грудь нам, и нигде не виделось каких-либо более существенных признаков сухого берега. Волны здесь были слабее и уже не прыгали, а лениво перекатывались через нас. К счастью, я не выпустил из рук шлюпки. И вот мы с Шакро стали по ее бортам и, держась за спасательные веревки, осторожно пошли куда-то, ведя за собой лодку.
Шакро бормотал что-то и смеялся. Я озабоченно поглядывал вокруг. Было темно.
Сзади и справа от нас шум волн был сильнее, впереди и влево – тише; мы пошли влево.
Почва была твердая, песчаная, но вся в ямах; иногда мы не доставали дна и гребли ногами и одной рукой, другой держась за лодку; иногда воды было только по колено.
На глубоких местах Шакро выл, а я дрожал в страхе. И вдруг – спасение! – впереди нас засверкал огонь…
Шакро заорал что есть мочи; но я твердо помнил, что лодка казенная, и тотчас же заставил его вспомнить об этом. Он замолчал, но через несколько минут раздались его рыдания. Я не мог успокоить его – нечем было.
Воды становилось все меньше… по колено… по щиколотки… Мы все тащили казенную лодку; но тут у нас не стало сил, и мы бросили ее. На пути у нас лежала какая-то черная коряга. Мы перепрыгнули через нее – и оба босыми ногами попали в какую-то колючую траву. Это было больно и со стороны земли – негостеприимно, но мы не обращали на это внимания и побежали на огонь. Он был в версте от нас и, весело пылая, казалось, смеялся навстречу нам.
V
…Три громадные, кудлатые собаки, выскочив откуда-то из тьмы, бросились на нас. Шакро, все время судорожно рыдавший, взвыл и упал на землю. Я швырнул в собак мокрым чекменем и наклонился, шаря рукой камня или палки. Ничего не было, только трава колола руки. Собаки дружно наскакивали. Я засвистал что есть мочи, вложив в рот два пальца. Они отскочили, и тотчас же послышался топот и говор бегущих людей.
Через несколько минут мы были у костра в кругу четырех чабанов, одетых в овчины шерстью вверх.
Двое сидели на земле и курили, один – высокий, с густой черной бородой и в казацкой папахе – стоял сзади нас, опершись на палку с громадной шишкой из корня на конце; четвертый, молодой русый парень, помогал плакавшему Шакро раздеваться.
Саженях в пяти от нас земля на большом пространстве была покрыта толстым пластом чего-то густого, серого и волнообразного, похожего на весенний, уже начавший таять, снег. Только долго и пристально всматриваясь, можно было разобрать отдельные фигуры овец, плотно прильнувших одна к другой. Их было тут несколько тысяч, сдавленных сном и мраком ночи в густой, теплый и толстый пласт, покрывавший степь. Иногда они блеяли жалобно и пугливо…
Я сушил чекмень над огнем и говорил чабанам все по правде, рассказал и о способе, которым добыл лодку.