— Приехали, господа!
Глава 14
Таня осваивалась в Феодосии-1914 уже четвертый день. Она знала этот город с конца ХХ века, и он еще тогда казался ей таинственным полукровкой: смесью образцовой советской южноукраинской провинции с наследием тысячи эпох, укутанной морем и степью. Это наследие пробивалось сквозь утвержденные госсттандартами, госпланами и съездами кварталы хрущевок и брежневок, как трава сквозь столетнюю кирпичную руину. Как трава, вечно древняя и вечно юная.
В разгар лета здесь бывало шумно и тесно. Но в сентябре, когда индейски загоревшие дети вместе с их тучными бабушками и затурканными мамашками разъезжались с курорта по своим малым родинам, в Феодосии воцарялась пасторально-провинциальная неспешка. Мягкие солнечные лучи неторопливо пересекали уютные улицы, ласково поглаживая каждую трещинку на кирпичной кладке, тихие дворики с воркущими и протяжно курлыкающими голубями, со скамеечками, столиками, клумбочками, бельем, «жигулями» и «запорожцами», бабушками и дедушками, мальчиками и девочками, котятами и щенятами, кефирами и батонами, запахом отбивных и жареной картошки, старой древесины и молодых яблок.
Тенистые улицы с неподдельно-ностальгическими кафе, умудрявшимися сосуществовать в одно и то же мгновение в одной и той же стране с «Макдональдсами». В этих кафе вкусные пирожки с картошкой — за несколько десятков копеек, и бесхитростное светлое пиво в классических кружках, столь же сказочно дешевое. Барная стойка эпохи первых советских кооператоров, времен престижности вишневых «девяток» и зеленых лосин. Холодильник-витрина и «Книга жалоб» — слегка модернизированные артефакты брежневской эпохи. Жалобная книга висит в углублении полукруглой стены с неуместным в этой лишенной каких-либо углов выемке (и оттого особенно милым) ярлычком «Уголок потребителя». Стену сложили, возможно, еще до революции. Или, по крайней мере, до того, как классические округлые формы уступили окончательно прямолинейности официальной архитектуры «развитого социализма».
И даже кобзоновская прямота брежневских пятиэтажек преображается в Феодосии: здесь она будто сглаженная, смягченная, уютная. Краснофлотские звезды и якоря, серпы и молоты, штыки и скулы здесь не так суровы, как в Севастополе, а словно забытый мальчик в старом советском рассказе про игру в часовых: оставили в карауле, да и забыли, а закончится все хорошо.
Отчего так? Гений места? Влияние эллинов? Ласка моря и солнца?
Многие фасады в центре мало изменились, отметила Таня, проезжая на извозчике по улицам среди одно-двухэтажной застройки. Форма и содержание рекламы отличаются, одежда прохожих — тоже. Но и тогда, в начале двадцать первого века, она видела много таких же черепичных крыш и дощатых ворот, и каменных крылечек, и железных водосточных труб, и деревянных резных дверей в густой темно-коричневой краске, и горшков с цветами за пыльными стеклами низких окошек.
Вот и нужный адрес. Сегодня важный день. Ей предстоит познакомиться с человеком, который почему-то очень интересует Глеба Сергеевича, Михалыча и Андрея.
Гостиная была, наверное, довольно большой, раз вместила полтора десятка людей. Публика разношерстная, почти как в фильме «Жестокий романс» на тусовках в доме Ларисы Дмитриевны. Михалыч втерся в эту компанию двумя днями раньше, его уже принимают за своего, и Михалыч перезнакомил Таню со всеми присутствующими. Самого нужного человека Тане описали заранее, но она могла бы идентифицировать его и без описаний, по одной лишь реакции, как только он увидел Таню.
Они столкнулись нос к носу, когда Таня обошла широкоплечего восточного человека в узком проходе между роялем и столом. Таня увидела вплотную перед собой рыжеватого приземистого парня в военной форме. Парень взглянул на нее, вздрогнул и окаменел. Но окаменел не весь. Его глаза начали расширяться, округлились, будто у собаки из андерсеновской сказки: как блюдца. Таня отрекомендовалась, протянув кокетливо кисть руки тыльной стороной вверх:
— Татьяна Ивановна Ведерникова. Приехала из Киева.
— Вы не баронесса… — полуутвердительно-полувопросительно пролепетал рыжеватый. — Да-да, я вижу, простите. У вас есть сестра-близнец? Или родственницы, похожие на вас… — он задумался, припоминая что-то, и закончил фразу, — как две капли воды?
— Нет. У меня вообще нет родственниц моего возраста, только совсем дети или совсем уж зрелые дамы старше сорока лет. Как вас зовут?