Почти сразу что-то дало основания предположить железо. Два раза принимались копать, когда прибор показывал большую массу металла подходящей конфигурации. На небольшой глубине в первом случае обнаружили изорванный в клочья чудовищной взрывной силой лист железа, площадью около метра, примерно в сантиметр толщиной, явно не от ящика, а от бронетехники или щита пушки. Во втором случае оказался густой слой тяжелых снарядных осколков. По словам Андрея, их сюда свалили пару лет назад, предварительно собрав с нескольких десятков метров вокруг и отсеяв за ненадобностью в эту яму.
Вечером в гостиничке райцентра подводили итоги. Из распахнутого окна лился кисло-сладкий запах яблочной падалицы, с горьковатой примесью дыма от сжигаемых где-то листьев. В комнату залетела оса, присела на бокал, ничего хорошего для себя там не обнаружила и раздосадованно принялась носиться, тыкаясь в сидевших. Глеб Сергеевич, еще более раздосадованный, отшвырнул ее планшетом в сторону окна, и оса жухнула во двор, оставив после себя полную тишину, которую вскоре прервал тот же Глеб Сергеевич:
— В общем, Андрей! Ты, конечно, пошустри среди копачей, кто по этому району специализируется, поспрашивай черных следопытов, коллекционеров милитарии: что в этом районе находили необычного за последние лет двадцать. А лучше вообще за все послевоенное время. Надо бы и местных собирателей, и киевских, кто сюда ездил, и перекупщиков с антикварного рынка. Ну, вдруг! Хотя я лично не верю, что после войны здесь могло много остаться.
— Почему? — спросила Таня. — Из-за бомб? Ящики Грюнберга разбило и разбросало в щепки?
— Андрей, ты объясни. Я устал. Пошел спать. — Глеб Сергеевич, ссутулившийся и совсем постаревший, прошаркал к двери и вышел.
— Танюш, в сорок четвертом году тут бомбами и снарядами несколько дней подряд все перемешивали с землей, — сказал Андрей. — На глубину от полуметра до…. ну, ты видела воронки от авиабомб. Если в этих ящиках Грюнберга были не какие-то там изящные украшения или посуда, а даже простые тупые банковские слитки, то их, с вероятностью процентов в восемьдесят, даже не разбросало, а разбрызгало по всей этой роще. Остается, грубо, говоря, вероятность 20 процентов, что ящики не тронуло взрывом. Если их не нашли немцы или наши при рытье укреплений, то их нашли трофейщики. Понимаешь, сразу за наступающими войсками идут команды трофейщиков, специально обученные легальные мародеры. Собирают оружие, ценные вещи. Такая у них работа. Служба такая. Ну, и другие части не зевают, когда в наступление идут. Если мимо поля боя проходят и ценные вещички замечают, то подбирают, конечно, по мере возможности. Потом и местное население подтягивается. Мальчишки, взрослые. В разоренном хозяйстве все пригодится, а на поле боя можно найти и котелки, и ремни, и ящики, плащ-палатки, шинели, штыки, и кучу другого добра. Потом металлолом искали. Для восстановления народного хозяйства. Пушки-танки с поля боя вытаскивали, снаряды-мины обезвреживали. Ну, а потом год за годом земля отдавала потихоньку. То грибники после ливня пулемет ржавый найдут в промоине. То дети по ягоды пойдут, а вернутся с медалькой позеленевшей. А потом красные следопыты в семидесятые годы павших искали, и попутно вещи выкапывали. Потом и черные следопыты за оружием и орденами. А уж в девяностые с металлоискателями и бешеным спросом на любой антиквариат, так прочесывать начали! Шо ого! Подчистую. В общем, если что-то осталось в той роще от клада Грюнберга, то этого хватит нам разве что на мороженое. Ну, может, на целый ящик мороженого. Бывшего сливочного по тринадцать копеек. Помнишь такое?
— Ты расстроен? Глеб Сергеевич, по-моему, очень подавлен.
— Он — да, я тоже заметил. Раньше он бывал почти всегда невозмутимый, а в последнее время начал сдавать. Возраст. Да и после смерти Михалыча… это его угнетает. Он Михалыча знал лет двадцать. Ну, и дело сорвалось, тоже он этого не любит. А я вот как-то еще в роще смирился, что с этим кладом пролетели.
Андрей подошел к окну, слегка высунулся и огляделся, с наслаждением втянул воздух, раздавшись вширь торсом при вдохе, обернулся:
— Дым отечества нам сладок и приятен. Тань, ты посмотри в окно. — Таня встала с кресла и подошла. — Какое спокойствие вокруг! Вон, видишь, крыша хрущевки? Даже не хрущевка, а какая-то еще сталинских времен четырехэтажка. И рамы все деревянные, никакого металлопластика. Видишь антенну? Не спутниковая, а самая простецкая. Как в восьмидесятые годы. Вот смотрю и детство вспоминаю. Кажется, сейчас звуки программы «Время» услышу. О, прислушайся: это «ЛАЗ» проехал. Пузатый такой автобус, знаешь? У него звук характерный. В Киеве и даже в Симферополе такие редко теперь услышишь. Тоже звук детства. И яблоки, и этот дым от садов. Вот еще только скрип качелей добавить, мерный такой, тягучий, печальный, и все. «Мне грустно и легко, печаль моя светла…»