— Дачу только. У моря.
— Ну, да. Его ведь добровольцы, белые то есть, арестовали за сотрудничество с красными. Максимилиан Волошин выхлопотал ему смягчение, и генерала Маркса после мытарств отпустили домой. После суда. Так что ты думаешь, Таня? Некоторые недовольные этим решением офицеры наезжали в Отузы целыми ватагами, как разбойники, хотели учинить самосуд над генералом. Можешь себе представить этих героев? Слава Богу, их боевой задор держался до первого винного подвала на пути, а там уж они забывали и про генерала Маркса, и про настоящих марксистов, — Эстер грустно улыбнулась.
— Ты говорила, Павел Оттович разочаровал тебя чем-то, — осторожно спросила Таня.
— Разочаровал? — Эстер снова помрачнела. — Стыдно сказать, но я ведь была к нему неравнодушна. Да-да, он мне очень нравился. Такой вежливый, скромный и, однако, амбициозный молодой человек. Ха-ха! Он появился в Феодосии в начале двадцатого года. Я тогда страшно тосковала. Молодость проходит, кругом война, город наводнен чужими людьми, множество знакомых уехали. Мы случайно встретились с ним на Итальянской. Словно мирная жизнь вернулась вместе с его появлением. Он был, как и раньше, вежлив. Но чувствовалось, что в нем засела какая-то гордыня. Он скрывал, но было видно, что он чувствует себя так, будто ухватил Бога за бороду. Его распирало словно бы от какой-то тайны. Я хотела красивого романа, все именно так и начиналось, он угостил меня в хорошем ресторане. Но потом… Я настроилась на то, что все будет, как до войны, красиво, мы будем гулять по улицам, я буду ему петь вечером.
Эстер помолчала. Было слышно как что-то потрескивает в светильнике.
— Грюнберг завел меня в грязную комнату, вонючую, рядом с солдатским борделем. С порога швырнул на кровать и взгромоздился туда ко мне, не снимая сапогов. О, это не была любовь! Это не была даже животная страсть. Это была низость! Он надругался надо мной, унизил меня. Изнасиловал самым подлым образом, Танечка, — губы у Эстер дрожали, затряслось все ее лицо, а вслед за ним и грудь, в черных глазах появились слезы, нос покраснел. Он обращался в тот вечер со мной так, как будто я была его рабой, самой ничтожной из прислужниц, как будто мстил мне за что-то. Это было невыносимо. Я хотела покончить с собой, но Бог спас меня.
Эстер достала платок и спрятала в него раскрасневшееся лицо. Таня не знала, что сказать, как ее успокоить.
— Да ведь не мне одной досталось, Танечка. Многим в эту войну довелось вынести еще и не такое. Я видела, как одной женщине всадник рассек голову шашкой. Вообразите! Мужчина, защитник родины, и шашкой, по женским волосам!! Он же гладить их должен, гладить и целовать, сволочь эдакая, прости Господи, а он… — Через несколько секунд Эстер и сама успокоилась.
— Что толку вспоминать о войне! Мы женщины. Мы должны говорить не о войне, а о мире, творить мир! Быть красивыми! Петь, танцевать, любить и быть любимыми! Ласкать и принимать ласки! Да, Танечка?.. Как же ты все-таки ухитрилась так сохранить свою красоту, милая ты моя, а?! Невероятно! Подруга рассказывала мне когда-то про английскую книжку. Там прекрасный юноша-аристократ обзавелся картиной с собственным изображением. Он жил бурной жизнью, но какими бы ни были его похождения, лицо оставалось по-прежнему юным и прекрасным, и лишь на портрете он старился. Лишь там, на холсте, была печать страстей, след бурных романов. Как тебе удалось пронести свою красоту, Танечка? У тебя есть волшебный портрет? Или ты просто богиня? Я смотрю на тебя, и мне все кажется, что сейчас четырнадцатый год, Феодосия, интеллигетные добрые люди вокруг, с тонкой душевной организацией, деликатные. И никакого этого скотства, этого царства мужской жестокости, убийств… Господи, опять я о том же! Пойдем-ка лучше в сад!
Утром Эстер с Таней отправились купаться к морю. Эстер говорила, не умолкая.
— Прежних хозяев почти совсем не осталось. Английская подданная Зинаида Родэ, фон Княжевич, Кондратовы, да почти все владельцы самых видных имений уехали за границу, их дачи национализированы, переданы новым хозяевам. Вон, видите, с красивыми зубцами, дача Княжевича? Там недавно организовали дом отдыха какой-то важной академии. То ли военной, то ли по линии партии большевиков. Там были иностранные коммунисты. К стыду своему, я почти совсем позабыла французский, и все же познакомилась там с француженкой, смогли объясниться…
Эстер купалась мало, больше сидела, задрапировавшись в белую ткань и глядя на резвящуюся Таню из-под большой шляпы. Тане было весело. Радовали Скалы-Короли на Карадаге, блики солнца на море. Вызвала детский восторг парочка дельфинов, синхронно пропрыгавшая вдоль пляжа от Карадага к Лисьей бухте. Позабавил дядечка в белом мешковатом костюме, с бородкой-эспаньолкой, прошествовавший с каким-то громоздким железно-деревянным прибором, — сотрудник или гость Карадагской биостанции. «Их каждое лето сейчас приезжает тьма, этих ученых, с семьями», — сказала Эстер.