Вот, например, дамы и барышни стали носить красные бархатные юбки, гимназисты и студенты нацепили алые кокарды на фуражки и перевязки на рукава. Кто придумал такую моду, почему вдруг все бросились ей следовать? А теперь эти митинги, стачки, даже на флоте, как говорят, неспокойно… Но как бы то ни было, поющие министры, даже в дальних заморских странах, — это уж слишком! Что, если подобное войдет в моду повсюду?
Господин — он был совсем еще молод, но, судя по одежде, не без средств — усмехнулся.
— Вы имеете в виду Кавура? Он действительно запел стретту Манрико из оперы Верди «Трубадур», когда узнал, что гарибальдийцы взяли Рим. Но это было давно. И, честно говоря, больше похоже на исторический анекдот. А в Италии во все времена не только пели и смеялись, но еще и плакали.
— Не могу знать, — сказал городовой. — А вам, собственно, чего надобно, сударь?
— Вы не ответили на мой вопрос.
— А какой, собственно, у вас вопрос, сударь?
— Я интересовался, каким образом можно добраться сегодня до Ялты.
— Сегодня? Никаким другим способом, кроме как пешком через горы! — брякнул городовой.
— Изволите шутить?
В голосе господина с усиками была какая-то неожиданная интонация — смесь повелительности с насмешливостью. Городовой — от греха подальше — поспешил ответить пространнее.
— Мальпосты[1] опять не ходят-с, а поезда — чтобы через Севастополь — сами видите… Извозчики тоже изволят митинговать. Собрались там, в садах за Салгиром, говорят речи и поют, как итальянцы, про которых вы говорили…
Господин в канотье опять усмехнулся. И кончики его усиков поплыли вверх по щекам. Что-то в этом господине раздражало, будоражило и наводило на мысли странные. Внешне этот господин будто бы из порядочных, но уж очень спокойно глядят его глаза на безобразия, творящиеся вокруг. Разве можно, не испытывая испуга, наблюдать эту пустую площадь, струящиеся вдаль рельсы, по которым уже не ходят поезда, вымершую стоянку извозчиков? Да тут еще разговоры о происхождении слова «забастовка» и о поющих министрах. А Малинин вообще испытывал подозрение ко всем, кто знал больше, чем положено по должности. Одно загадочно — какая должность у господина с усиками? Может, ему и вправду дозволено знать, какие арии министры имеют право петь и в каком случае?
Канотье уплыло к противоположной стороне площади. У табачного магазина щеголь раскланялся с изящной барынькой, державшей над головой пестрый летний зонт. Малинину не было слышно, о чем они говорили. Не исключено, что всезнайка в полосатых брюках попросту искал себе попутчиков до Ялты, хотя занятием это было явно бессмысленным. Вряд ли сегодня здесь появится хоть одна линейка.
Затем внимание городового привлек необычного вида человек, тащивший на спине огромный ящик красного дерева, а под мышкой — сияющую на солнце никелированную трубу, очень узкую у основания, но затем стремительно расширявшуюся. Она напоминала не то огромных размеров неведомый цветок, не то пасть кита. Облачился этот человек совсем не по погоде — в потертый, утративший цвет фланелевый костюм и цилиндр. Это был владелец граммофона, в прошлом матрос торгового флота, а теперь нечто вроде городской достопримечательности, как, например, сады над Салгиром или же дом врача Мюльгаузена, в котором бывали Пушкин и актер Щепкин, Гоголь и знаменитый ученый Менделеев. Попков — так звали бывшего матроса — в одном из заграничных рейсов свалился с борта парохода прямо на пирс Гамбургского порта. Врачи выходили. А может, врачи тут были ни при чем, просто матушка природа наградила Попкова необычайной живучестью. Так или иначе, он поднялся на ноги, но служить уже не мог. На скопленные во время плаваний деньги купил граммофон и цилиндр. И правильно поступил. Курортники, дожидаясь, пока из поезда выгрузят багаж, охотно толпились около граммофона, а на скамейке рядом с Попковым росла гора медяков.