Таких комплектов в бауле целых три. Один мой; два предназначены Сазонову с Приваловым, моим коллегам по «консультационному штабу».
Катерок пробежал четверть расстояния до «Можайска», когда ожила рация рулевого:
– Сто третий, сто третий, вызывает «Адамант»!
«Сто третий» – это я. Члены «консультационного штаба» получили личные позывные – Сазонов был «Сто первым», Привалов «Сто вторым», ну а мне досталась счастливая тройка.
Я принял у старшины переговорник на длинном спиральном шнуре.
– Центр, Сто третий на связи, прием!
– Сто третий, немедленно возвращайтесь, как поняли, прием!
Возвращаться? Что за дела? Начальству, конечно, виднее, но спросить-то я имею право?
– Центр, я Сто третий, не понял. В чем дело?
На этот раз рация отозвалась голосом профессора:
– Сергей Борисыч, голубчик, с «Макеева» сообщают – с «Пробоем» какие-то нелады, аномалия воронки… Да вы на небо посмотрите, сами увид…
И – матерный рев Фомченко:
– Мать вашу… профессор… канал на… незащищенный, НЕМЕДЛЕННО отставить… в эфире!
А ведь профессор прав: вокруг как-то сразу потемнело, будто наступил вечер. Я посмотрел вверх и похолодел.
Только что чистое небо стремительно затягивало жгутами облаков. Серо-лиловые, они отлипали от пелены, закрывающей горизонт, и створками лепестковой диафрагмы сходились в зените. Ярко-голубой кружок стремительно уменьшался, и в тот момент, когда он пропал, из центра клокочущей лиловой мути во все стороны брызнули ветвистые молнии. На моторку обрушился акустический удар такой силы, будто мир раскололся пополам, а мы оказались точно на линии разлома…
IV
Где-то в вихрях времен
…Тьма навалилась со всех сторон. Аппарат увяз в мутном лиловом киселе – «М-5» кружило, мотало, переворачивало в замедленном кинематографическом темпе. И – ни звука, словно во сне или горячечном бреду, вызванном инфлюэнцей.
… выпали из лилового НИЧТО, и сразу воздух вокруг заревел, перекрывая стрекот «Гнома». Гидроплан встал на нос, повалился в бездонную яму; Эссен тянул штурвал на себя, не в силах понять, где верх, а где низ. Чувства отказывали; поверхность моря, сплошь в пенных полосах шквалов, мелькала то внизу, то по сторонам, то над головой. В какой-то момент лейтенант с ужасом увидел, как ударился о воду аппарат Корниловича – сначала плоскостью, потом носом и заскакал но волнам подобно сорвавшимся с оси крыльям ветряной мельницы.
Шквал прекратился внезапно, так же как и начался. Эссен выровнял машину над самой водой, чикнул по гребню волны и подскочил вверх. Лиловая муть пропала, будто ее и не было; в отдалении дымили корабли, и на грузовой стреле «Алмаза» все еще раскачивался гидроплан с белыми цифрами 32 на фюзеляже.
Эссена била мелкая дрожь; справа ворочался и матерился Кобылин. Лейтенант пхнул летнаба локтем и, когда тот обернул к пилоту белое, без кровинки лицо, ткнул вниз – «идем на посадку!»
…Перекрестье нитей легло под переднюю трубу. «Пли», – скомандовал Лютйоганн, и в этот момент лодка содрогнулась от страшного удара. Палуба вздыбилась; люди валились друг на друга, отчаянно цепляясь за штурвальчики, рукоятки, трубы. «Эсминец? – успел подумать обер-лейтенант. – Подкрался незаметно и протаранил? Глубина – всего ничего, вполне мог…»
Новый удар, подводники разлетаются, будто сбитые шаром кегли. На мгновение лодка выровнялась, и Лютйоганн, чудом устоявший на ногах, почувствовал, что «UB-7» вращается, словно в гигантском водовороте. Обер-лейтенант вцепился в обтянутые кожей ручки и припал к перископу. Последнее, что он успел увидеть – это надвигающийся из лиловой мути борт турецкого угольщика. Снова удар, сильнее прежних, оглушительный скрежет сминающегося металла. Ганса Лютйоганна оторвало от перископа и швырнуло спиной на борт, утыканный штурвалами клапанов затопления. Плечо пронзила острая боль, и в тот же момент на голову ему хлынул поток морской воды.
…Клокочущие небеса обрушились на катер; под аккомпанемент треска дерева я увидел черно-лиловый, просвеченный насквозь странными, кольцевыми молниями вихрь, накрывающий «Адамант». Динамик поперхнулся отчаянным генеральским воплем: «…третий, назад! Назад, мать тво…» – и все пропало в клокочущем нигде. Разум мучительно сопротивлялся этому нигде, пытался вырваться, будто муха, влипшая в тягучее безвременье, где на самое простое движение может уйти… час? Век? Геологическая эпоха? Звуки слились в протяжный стон, утробный, низкий, почти неслышный – и вместе с тем такой чудовищный, что барабанные перепонки вот-вот сомкнутся внутри черепа.