В двенадцатом часу мичман Скарятин прискакал на Екатерининскую пристань, главное артиллерийское депо, где я тогда находился, и передал мне ужасную весть о ране адмирала, прибавив, что он требует меня к себе. Тотчас же бросившись на катер, я поехал к доковым воротам, откуда, поднявшись к мосту, узнал, что адмирала перенесли в госпиталь. Мгновенно явившись к носилкам, которые были поставлены в одной из комнат госпиталя, я с рыданиями бросился к нему. Узнав меня, он повторял: «Не плачьте, Попов», и старался меня утешить, говоря: «Рана моя не так опасна. Бог милостив, я ещё переживу поражение англичан». Несмотря на усилия перенести боль хладнокровно, страшные мучения от раны заставляли его часто вскрикивать. Подозвав доктора Павловского, он просил его облегчить боль желудка; несколько ложек горячего чая успокоили его; взяв меня обеими руками за голову, он произнёс: «Скажите всем, как приятно умирать, когда совесть спокойна». Потом, повременив, он продолжал: «Благослови, господи, Россию и государя, спаси Севастополь и флот». Через несколько минут вбежал в комнату контр-адмирал Истомин, за которым он также посылал. Успокоив Владимира Алексеевича относительно хода дел на бастионе, Истомин выразил надежду, что рана не смертельна. «Нет, туда, туда, к Михаилу Петровичу» — был его ответ. Попросив благословения Владимира Алексеевича и получив его, Истомин бросился ему на шею и, расплаканный, побежал на бастион. Услышав от докторов приговор немедленной смерти, я спешил предложить Владимиру Алексеевичу причаститься святых тайн, но он отвечал, что уже исполнил долг христианина на перевязочном пункте. Желая напомнить ему перед смертью о его супруге и опасаясь, чтобы вопрос не обнаружил ему последних минут жизни, я спросил его, не хочет ли он, чтобы послать в Николаев курьера к ней, чтобы она приехала. Тотчас поняв настоящую цель моего вопроса, он пожал мне руку и сказал: «Неужели вы меня не знаете, смерть для меня не страшна; я не из тех людей, от которых надо скрывать её. Передайте моё благословение жене и детям. Кланяйтесь князю и скажите генерал-адмиралу, что у меня остаются дети». Доктор Павловский, не решаясь прямо дать ему капли для успокоения желудка, предложил выпить ещё несколько ложек чаю с тем, чтобы с чаем дать ему капли; догадавшись об этом извинительном обмане, он сказал: «Напрасно вы это делаете, доктор; я не ребёнок и не боюсь смерти. Говорите прямо, что надо делать, чтобы провести несколько спокойных минут». Приняв лекарство, он успокоился, благословил меня и как будто задремал; в это время пришёл лейтенант Львов с известием, что английские батареи сбиты, остались только два орудия: я не хотел беспокоить Владимира Алексеевича, но, он, услышав шум за дверью, спросил меня: «Что там такое?» Я рассказал ему; в ответ на это, собрав последние силы, он произнёс «Ура! Ура!», потом забылся,
чтобы не пробуждаться более. Через несколько минут его не стало...
Общее отчаяние, общие слёзы сопровождали его в могилу; узнав о его кончине, раненые, презирая собственные страдания, плакали, потеряв любимого начальника. Смотритель госпиталя майор Комаровский, всё время почти от него не отходивший, старший доктор г. Павловский, человек двое гребцов его гички и я — вот свидетели последних минут адмирала.
Носилки, на которых покоился отошедший в вечность, были тихо подняты мною и гребцами; мы понесли его в Михайловскую церковь.
По выходе из госпиталя нас окружили несколько юнкеров нашей школы; они вместе со мною донесли прах адмирала до церкви, не уступая никому этой чести.
Вместо единодушного неумолкаемого «ура», которым постоянно везде встречали Владимира Алексеевича в последнее время в Севастополе, теперь попадавшиеся нам узнавали о его смерти со слезами и рыданиями. На том месте, где был убит генерал-адъютант Владимир Алексеевич Корнилов, сложен крест из неприятельских бомб и ядер...
М.Н. Покровский