— Ну, а он? Я думаю, был удивлён? Они ведь здесь к этому не привыкли.
— Ничего. Только глазищами заворочал. Видимо, убил бы меня в эту минуту. Гордый народ!
— Ну, а ездить с вами продолжал?
— На следующий день через швейцара лошадей заказала. Он не знал, для кого, и подал. Делать нечего, пришлось ехать. Всю дорогу ни слова. Едет в отдалении. Я уж несколько раз вскрикивала, будто падаю. Ничего.
— Так и ни слова?
— Ни слова, пока не приехали на Учан-Су. «Я, — говорю, — боюсь одна к водопаду идти. Али, проводите меня». Пошёл. Молчит. По дороге велела ему чуть не по отвесной скале спуститься, цветок мне достать. «Какой же ты, — говорю, — „молодца“, ты просто трус. Наши кавалеры — и те бы для дамы цветок достали». Достал. Я бросила.
— Ай-ай-ай! Анна Николаевна! Ну, разве можно с этим дикарём так шутить? Разве они этот ваш «флирт» понимают?!
— Всё понимает, не беспокойтесь! Он у меня всё чувствует! Лицо пятнами пошло, глаза так и бегают. Ну, совсем как зверь приручённый, когда его укротительница бьёт! Того и гляди — бросится.
— Скалы, водопад. Вы вдвоём. Жутко, но интересно.
— Вот, вот! Только вы этого в такой степени не поймёте, как мы: вы не женщина!
— Совершенно справедливо. Ну, а дальше-то что?
— Дальше, дошли до водопада, и я его к себе приблизила…
— Анна Николаевна!
— Так только. Около своих ног посадила, шапочку, золотом расшитую, сняла, по волосам глажу.
— Ну, а он?
— Сидит, только дышит тяжело. «Не трогай, говорил, барина, моих волос. Не могу держать себя, когда мой волос трогаешь!»
— А вы?
— Я… поцеловала его в голову, отскочила в сторону и говорю: «Ехать пора. Я обедать тороплюсь». Бледен, как смерть. Дышит тяжело, голос даже какой-то хриплый стал. «С ахвицером знакомым обедать будешь?»
— С офицером, говорю, и со штатскими. Много будет народу. Едем, а то опоздаю. Глаза кровью налились, горят. Вот это ревность!
— Ну, а дальше что у вас?
— Ездил каждый день то в Массандру, то на Учан-Су, то в Мисхор. В Алупку как-то ездили. В Орианде в развалинах дворца вечером сидели. Словом, крымский флирт, как по нотам… То приближу, то отдалю.
— А большего он не требует?
— А хлыст?! Он у меня смирный. Чего же ему ещё? Я его целовала.
— Как?
— Очень просто. Взяла и поцеловала. Разве это грех? Его же золотой цепочкой ему руки назад связала, подошла и поцеловала… долго, долго, у него даже в глазах помутилось. С тех пор каждый раз, как поедем кататься, ласково так говорит: «барина, возьми цепочка вязать руки!»… Ну, да этого часто позволять нельзя…
— По правилам флирта?
— Да, по правилам флирта.
— Хорошенькое занятие!
— Ничего себе. Я у него спрашивала: хороша я, Али?
— Очень, — говорит, — хорош. Так хорош, что и сказать нельзя.
— Лучше, говорю, Перепетуи Филиппьевны?! — Вот злится, как сказать!
— Вы знаете, он её побил недавно!
— Как же, рассказывал. Я очень смеялась. Ну, да ведь то Перепетуя Филиппьевна. Они, эти красавцы, совсем как мы, женщины. Помните: «чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Впрочем, и я с ним иначе как с револьвером не езжу.
— А он знает?
— Несколько раз прицеливаться приходилось,
— А он?
— Убей, — говорит, — от тебя и смерть мне мил! Какова каналья! Словами романса заговорил! Но красив в эти минуты он изумительно!
И Анна Николаевна со смехом запела из «Маскотт»:
«Как он хорош, наш сын полей! В нём красота царит без меры! И эти дикие манеры И чудный блеск его очей!..»— Вы знаете, он, бедняга, даже похудел и побледнел за эти дни?
— Ничего. Это к нему идёт.
— А в парикмахерской у нас целые революции происходят. Фиксатуару столько на усы истребляет, что даже парикмахер жалуется. Всё чтоб быть «харушим».
— Вот дурак! Однако я заболталась с вами! Он меня уж часа два с лошадьми у подъезда ждёт. Пожалуй, ещё к вам приревнует. Зарежет, а мне вас будет жаль, потому что вы умный и за мной не ухаживаете.
— Merci за комплимент. Дофлиртуетесь вы с этим азиатом, Анна Николаевна!
— Ничего. Бог не выдаст, ухаживатель не съест.
— Не кончится это добром, — глядите!
— Нечего и глядеть, я скоро уезжаю, а он… Перепетуя Филиппьевна подарит ему новый пояс с бирюзой, — он и утешится. Вот и весь конец!