- Я за мельника! - отвечаю ему.
- Видал?! - Македонский снова к Черному.
- Что ж, давай мельника, - наконец соглашается комиссар.
Появляются Иван Иванович и мельник в рабочей одежде, низенького роста, на вид лет тридцати пяти и, видать, болезненный - лицо желтое.
- Давно был у брата? - спросил Македонский.
- За два дня до леса.
- Где он работает?
- Будочник, на железке.
- Как он с оккупантами?
- Дружит, - коротко ответил мельник.
- А ты?
- А на кой ляд я пришел к вам?
- Привел случай.
- А я давно ждал его - вот что я вам скажу! Дуся моей жене все выложила, а та мне. И держал муку на мельнице, и румынам брехал: машина поломалась. Вот и весь мой "случай".
Михаил Андреевич нервно потер подбородок - первый признак признания вины - и излишне бодро сказал:
- Петр Иванович! Ты нас строго не суди, время такое... Надо к брату идти. Как?
- Приятности мало. И толк выйдет ли?
...На третьи сутки Петр Иванович вернулся в отряд. Он побывал у брата, не выдавая себя; разузнал: немцы дорогу охраняют, но не особенно шибко. Подобраться к ней трудно - надо переходить шоссе Симферополь - Бахчисарай. Солдатни там туча тучей. Мельник сам чуть не попался в лапы жандармов, выручило только сохранившееся удостоверение, выданное румынским штабом.
Сведения были свежие и нужные. Но сам вопрос о диверсии остался открытым. Как же нам быть?
Иван Иванович наипростейшим образом разрубил этот сложный узел.
Он - выбритый, с белым подворотничком, аккуратный такой, что не всегда за ним наблюдалось, - неожиданно предстал перед нами.
- На парад, Иван? - подначил Македонский.
- На железную дорогу!
- Так-таки и туда?
- А что, командиры? Мы знаем дорогу, охрану, знаем, что фрицы через пятое на десятое патрулируют ветку, наконец - там брат нашего партизана! Хватит! А эшелон на воздух!
Очень убедительно говорит Иван Суполкин.
Македонский шапку назад:
- Под лежачий камень вода не бежит! Давай группу, Ваня! Ты, мельник да еще двоих.
Они шли на перегон Бахчисарай - Альма (теперь ст. Почтовая), день отлежались под кустами, а когда стемнело - пошли к дороге. Но темнота была жуткая, будто в погреб попали. Искали, искали дорогу - нет ее, и все! Утром опять в кусты, посоветовались и решили Петра Ивановича к брату послать.
Рассвело, и будка стала видна - бродили-то рядом, оказывается.
Рискованно было, конечно, Петра Ивановича посылать, но, кроме всего, уж очень животы подвело, особенно у Ивана Ивановича, любителя "подзаправиться".
Но Петр Иванович вернулся, даже буханку хлеба принес, зеленого луку в палисаднике надергал. В общем, стало веселее...
Уж если что втемяшилось в голову Ивана Ивановича - колом не вышибешь. А втемяшилось: взять да с Петром и ввалиться в гости к будочнику, а там черт не выдаст - свинья не съест!
Увидел Иван Иванович дядю и чуть тягу не дал: здоровенный, лохматый, ручищи - во!
Этот дядя накинулся на мельника, брата своего:
- Чего ты шляешься, шибздик?! Сказал тебе, уходи!
Иван Иванович на него:
- Ты вот что, милый гражданин, к тебе пришла Советская власть, и не бузи... Ребята, - это к партизанам, - будем здесь базироваться! А ты, браток, никуда не смей и носа сунуть!
Будочник только руками развел: такого нахальства он не ждал.
- Вы кто же такие будете?
- Партизаны, и твой брат Петр - партизан. А ты кто?
- Российский человек! А что Петя партизан, это чудно. Оа же Советскую власть на всех перекрестках...
- Сука ты! - Петр Иванович взъерепенился. - Не Советскую, а дураков, что вокруг нее вились. И чудно тебе, коль сам у немца служишь и водку его глушишь...
Будочник встал да с размаху кулаком Петра... Тот и отлетел в самый угол.
Иван Иванович на него автомат.
- Не имеешь права, гад! Немецкий служака, холуй! - вскипел Суполкин. Пристрелю, сволочь!
Будочник замер, даже попятился, глаза налились кровью.
- Служака, говоришь?! Такой паскуде служить, да? Ты думаешь, немца я не бил? Идем! И ты иди! - гаркнул на брата.
Забежал в сарайчик, зажег фонарь, всунул его в руки Петра, взял лопату и начал расшвыривать землю. Стало вырисовываться что-то похожее на труп.
- Смотри, партизан, смотри, Петя, на господина офицера.
- Это ты его, Гаврюша?! - ахнул Петр Иванович.
- Ударил по лицу, сволочь... А другой - под скирдой лежит. Немец-техник... Все выкаблучивался, душу теребил, паскудина... Но тот маленький, того с одного маха...
- Гаврила Иванович! Так ты сам партизан?! Давай взорвем эшелончик и в лес! А? - предложил Иван Иванович.
- Нет! Не люблю людей. Могу и начальство перебить, если не по душе. А эшелончик - дело стоящее... Я сам хотел, чего уж тут! Меня немцы на прицел взяли - чую!
Быстро и без помех подготовили полотно к взрыву, подложили взрывчатку, а Гаврила Иванович стоял на охране.
На рассвете эшелон подорвался: десять вагонов со снарядами - в сплошную труху. Снаряды рвались долго.
Гаврила Иванович сразу же ушел, даже не попрощался, а партизаны благополучно добрались в отряд.
Македонский обнял мельника:
- Видишь, и брата ты зря ругал.
- Куда-то он теперь ушел? - с беспокойством спросил Петр Иванович.
- Таких не скоро возьмешь! Будет диверсант-одиночка. Счастливого тебе пути, "российский человек"!
12
Заработала гигантская карательная машина: три пехотных полка облепили с обеих сторон железнодорожную линию как назойливые мухи.
Мы пытались найти лазейку, но немцы были бдительными. Они бесчинствовали, смели с лица земли домик Гаврилы Ивановича, а когда обнаружили труп фашистского техника, подвезли к тому месту заложников и расстреляли их.
И в эти-то летние дни 1942 года, когда мы отбивались от карателей, пришла беда. Нужно было собрать все мужество, чтобы не растеряться, не упасть духом от этой скорбной вести: наши войска, на которые мы надеялись, войска, чьего удара ждали весь Крым и вся страна, - эти войска, занимавшие Керченский плацдарм, потерпели поражение. Немцы заняли Керчь...
Это был удар и по Севастополю. Отрезанные Керченским проливом дивизии, попавшие в катастрофу, не смогли эвакуироваться. Как говорится в "Истории Великой Отечественной войны", "противник захватил почти всю нашу боевую технику и тяжелое вооружение и позже использовал их в борьбе против защитников Севастополя...".
Сломив сопротивление наших войск на восточной окраине полуострова, фашисты все силы бросили на морскую крепость.
И вот уже днем и ночью гудят жаркие дороги под гусеницами танков и сапогами солдат: на Севастополь! На Севастополь!
На западе, под Севастополем, пока тихо, но мы знали: часы этой тишины сочтены.
За нами оставались ненависть и борьба.
Все на помощь Севастополю!
Лагеря без людей; разве кто больной, да и тот, приткнувшись к дереву, несет охранную службу.
Боевая группа - все поджарые, до черноты загорелые, с глазами в красных прожилках от переутомления и недосыпания, вернулась в лагерь.
Краткий рапорт, выкладка трофеев - особенно документов, которые уже ночью будут лежать на столах командующих Октябрьского и Петрова, получение пайков, умывание, горячая похлебка из тертых сухарей и сон, глухой как вечность.
Десять часов подряд над скрытой от глаз теснинкой раздается храп, а потом, как по команде, обрывается.
Уже через час по крутой тропе ползет змейка - снова на дорогу! Выше и выше, только на пике Демир-Капу она останавливается для передышки, а потом опять на звонкую яйлинскую тропу.
Если бы была возможность запечатлеть хотя бы один июльский день в крымском лесу, то получилась бы прелюбопытная картина.
Мы увидели бы дорогу, изжаренную солнцем, тающий асфальт с глубокими вмятинами от шин и гусениц, шагающих потных немецких патрульных, с трудом отрывающих толстые подошвы от липкого асфальта; увидели бы бронемашины с вращающимися башнями, откуда пулеметы изрыгают временами лавину свинца. Шагает немецкая пехота, а за кюветом тянется рядом с ней цепь полевых жандармов, обстреливающих кусты. Или движется колонна машин: впереди броневики, а позади - легкие танки. Над дорогой с треском проносятся самолеты, утюжащие огнем подступы с гор. Потом немецкие секреты, а еще выше новый кордон от партизан - завалы и проволочные заграждения.