По бокам от печки были установлены небольшие полки. На одной лежал розжиг, который, возможно приготовил Билл, когда принес последнюю партию дров. На другой лежали игрушки.
Дрю опустился на одно колено и принялся их разбирать. Диск Фрисби напомнил ему о том, как они всей семьей любили побросать его и особенно любили, когда кто-нибудь запускал его в кусты и с трудом доставал оттуда. Гелиевая фигурка Стретча Армостронга явно была игрушкой Брендона, а кукла Барби (на которой было неприлично мало одежды) однозначно принадлежала Стейси. Остальные же игрушки он или не помнил или видел впервые. Одноглазый плюшевый мишка. Колода карт Уно. Набор карточек с бейсболистами. Настольная игра «Пройди Свиней». Поверх всего этого добра лежала обезьянка в кепке. Он повернул ключ в ее боку, и она, задвигав конечностями, упала на пол, где в нелепом положении принялась петь песню «Возьми меня на матч». То, как она задирала свои лапы, Дрю не понравилось — ему показалось, будто обезьяна умоляла о помощи. Затихая, ее песня стала звучать даже как-то зловеще.
Перебрав все содержимое полки, он глянул на часы, увидел, что уже четверть девятого, и позвонил Люси. Оправдываясь за такое поздний звонок, он сказал, что отвлекся на коробку с игрушками.
— Кажется, я узнал Стретча Армстронга, любимца Брена…
— Господи, как же я его ненавидела. А запах-то у нее какой! — эмоционально отреагировала Люси.
— Помню, да. Какие-то игрушки я узнал, но есть и те, которые я точно вижу впервые. «Пройди Свиней»?
— Кого пройди? — она засмеялась.
— Игра такая, детская. А обезьяна в кепке? Поет «Возьми меня на матч».
— Нет, не помню. Хотя, погоди… Три-четыре года назад у нас там семья жила, Пирсоны. Помнишь?
— Не особо.
Что неудивительно. Если это было три года назад, он был в плену у «Деревни На Холме». В цепях и с кляпом во рту. Литературный садомазохизм.
— У них мальчишка был лет шести или семи. Наверное, какие-то игрушки — его.
— Удивительно, что он их забыл.
Дрю посмотрел на плюшевого мишку, усталый вид которого говорил о том, что его обнимали часто и от души.
— Брендона тебе дать? Он тут.
— Конечно.
— Привет, пап, — сказал Брен. — Закончил уже книгу?
— Тоже мне шутка. Завтра начинаю.
— Как там? Хорошо?
Дрю посмотрел по сторонам. Большую комнату на первом этаже наполнил слабый свет люстры и светильников. И даже тени уже не были такими жуткими. А если дым от печки и правда выходит наружу, здесь можно будет согреться.
— Да, — сказал он. — Тут хорошо.
Так оно и было. Он чувствовал себя в безопасности. И как будто беременным, готовым вот-вот разродиться. Мысль о начале работы, запланированном на завтра, его не пугала. Напротив, он очень ждал этого момента. Когда слова буквально повалят из него. В этом он был уверен.
Печка была исправна, труба не засорена, дым выходил наружу. Когда от огня остались одни угольки, он расправил кровать в большой спальне (на самом деле там негде было даже развернуться), достав постель, от которой слегка отдавало сыростью. В десять он лег, уставился в темноту под потолком и стал слушать, как по крыше гуляет ветер. Он вновь вспомнил, что у них во дворе старик Билл совершил самоубийство, но это нисколько его не напугало. Размышляя о последних мгновениях жизни Билла, он почувствовал то же самое, что почувствовал, когда увидел причудливый рисунок Млечного Пути. Реальность была глубока и пространна. Она хранила в себе много тайн и продолжалась без конца.
Он проснулся рано утром. Сначала позавтракал, а потом позвонил Люси. Она отправляла детей в школу, отчитывая Стейси за несделанное домашнее задание и Брена за оставленный в гостиной рюкзак, поэтому их беседа получилось короткой. Закончив разговор, Дрю надел куртку и пошел к ручью. На другой стороне ручья ближайшие деревья были вырублены, и ему открывался великолепный вид на море зеленых верхушек, уходящее куда-то за горизонт. Небо было насыщенного синего цвета. Он стоял там десять минут и любовался неописуемой красотой, чтобы очистить голову от ненужных мыслей. И подготовить нужные.
Каждый семестр он вел небольшой блок занятий по современной американской и британской литературе, но, поскольку публиковался сам (в том числе в «Нью-Йоркере»), его основной курс был посвящен творческому процессу. Он говорил своим студентам, что, подобно рутине, предшествующей отходу ко сну у большинства людей, у писателя должна быть своя рутина перед писательским процессом. Последовательность действий, такая же строгая, как набор фраз для введения человека в состояние гипноза.