И вдруг сбоку вылезла крыса.
Изрядных размеров крыса высунулась из-под балки, осторожно скользнула на ток и замельтешила возле Марысиной юбки.
Опять, значит, крыса.
Рядом с Марыською — крыса.
На сей раз Хулигану не померещилось — осязаемая, доподлинная крыса мельтешила в четырех шагах от него на току. Разбойник замер. Вероятно, это был другой зверек — не тот, которым его истязали, — но крысы все настолько похожи, что полной уверенности у страдальца не было. Больше того, он также не был уверен, не оставило ли в нем долголетнее и мучительное общение с одним из этих грызунов нечто притягательное для крыс вообще. Однако пуще всего он боялся, как бы не кинуться с перепугу на крысу: ведь тогда крыса с перепугу могла кинуться на него — нет, нет, надо действовать осмотрительно, как нельзя деликатнее обозначить свое присутствие, только чуть-чуть всполошить крысу, чтобы она снова спряталась в нору. Ради Бога! — избегать резких движений, не поддаваться панике, не заразиться дикой, подземной; мельтешаще-егозящей невменяемостью, свойственной этим страшным, шуркающим, визжащим, хвостатым обитателём подземелий! Разбойник отыскал место, где, по всей вероятности, находилась крысиная нора, и приготовился было к деликатному, едва слышному вспугиванью — в полной почти тишине, с легким только шорохом или, самое большее, покашливаньем — как вдруг… крысу почему-то потянуло под правое колено девки. Она шмыгнула туда, и Хулиган замер: да, крыса коснулась ее, мерзкая тварь отерлась о ногу его девушки, его Марыськи — Марысечки!
И это самое прикосновение, это, страшнее всякого страха, отирание крысы о Марыську заставило бандита… взреветь! Он взревел, как прежде, что было мочи, на весь белый свет, испустил давнишний свой неотразимый рык и бросился на крысу — с таким неистовым воплем, так плотно в броню рева закованный, что крысе ни за что было не пробиться сквозь этот рев к нему в штанину! И, не думая вовсе, что отрезает крысу от норы, злодей с ревом бросился на нее в лобовую. О, внезапный бросок Хулигана, о, прыжок крысы в сторону, о, отскок и подскок и рывок и скачок — и мгновенно овладевшая ревущим бандитом уверенность, что крыса от него не уйдет, что он крысу настиг, что он убьет крысу, напрочь лишенную дыр и нор!.. Уж не знаю, продолжать ли рассказ? Произнесут ли уста самое страшное? Ой, кажется, произнесут, ибо нет предела ужасному, да, да, безжалостность беспредельна, ужас, коли уж начнет множиться, множась, множится — множится, множась — бесконечно, безгранично, безудержно — и, нарастая, перерастает самого себя — автоматически. Ой, кажется, уста мои это произнесут: крыса… полуослепший грызун, перепуганный и преследуемый, одержимый тупой и неодолимой манией дырки… крыса вскочила Марыське в рот, шмыгнула, нырнула в темную дыру полуоткрытого рта спящей о разверстых устах девки. И прежде чем Хулиган успел опомниться, он это увидел: крысу, ныряющую в рот, в панике ищущую укрытия в любимой полости рта! О, автоматизм! Марыська, разбуженная, еще не придя в себя, чисто автоматически, молниеносным движением сжала любимые челюсти — и нарушился автоматизм ужаса, пришел конец крысе с отгрызенной, отделенной от туловища головой, настигла крысу смерть.
Не было больше крысы.
А Хулиган постоял еще перед обгрызенной крысиной смертью в любимой полости рта любушки своей Марыськи. И с тем ушел.
Он — прыг, а за ним — шмыг
Смерть крысья.
Он — шасть, а за ним — хрясть
Смерть крысы в полости рта Марыси.