Кому Руджери молился, к кому взывал в столь тяжкие испытания, какие посулы рассыпал, не помнил и сам. Нету сил прорваться, нету сил держать оборону. Рубится ратный люд. Свою жизнь сберегает, чужой откупается. Оно так. Но кто откупится, а кто ляжет на влажный скользкий настил, под полуразрушенные стены замка Морт, сгинет в Вороньей топи, канет в безвестность в несерьезной Брачной войне.
Все кончилось разом. Воет, надрываясь, труба и срывается в плач. Уходят от моста герольды, уносят знаменосцы гордое знамя Венсона, где скалится золотой лев. Враг отступает… На донжоне долбят в гонг…
Мертвяков стаскивали все жители замка. Кого сразу в болото скинули и возится нечего, золотоплечих рубак сложили в церкви, отпевать. Много их, скамьи вынесли, пол устлали, ноге негде ступить.
Руджери долго не уходил со стены. Бродил, что слепой. То на перила наткнется, то станет перед дверью в башню и стоит. Вроде как заблудился. В эти минуты, когда тишина выматывает едва ли не более чем ор боя, он честно признал − защищать замок некому. Выстави всех, пригони слуг, кухарей, сапожников, инвалидов, стариков, малых детей всех дыр не закроешь.
Костас сидит на чурке, скинув безрукавку, стянув с себя бригандину. Снял и сапоги. Едкий прелый запах неприятен. Ноги черны от грязи. Но он не обращает внимания. Над его головой, на ветке хилого клена свистит синичка. Посвистит, перепрыгнет, посвистит, перепрыгнет. Беззаботная птаха крутит головой, то так на него посмотрит, то эдак. Не обидит ли?
Из кузни вышел Тод. Из под руки глянул в высь. В вечернем небе полно низких туч. Нет-нет полыхнет молния и прилетит дальний отголосок грома. Оружейник покачал головой. Наделает грязи. Еще эта не просохла!
Тод недовольно покосился на Костаса. Еще бы штаны снял! Расселся…
− Сделал, − протягивает он заказ Костасу.
Тот не спеша берет арарэ в руки, рассматривает, словно ищет изъян, взвешивает в руке не легок ли?
Оружие без изъяна. Все как и оговорено. Удлиненный баллок с железным шаром вместо гарды. На острие клинка серо-черный наконечник. Костас трет наконечник. Металл приобретает черный лоснящийся оттенок.
− Хорошая работа, − кивает он. — Сколько должен?
− Потом поглядим, − ответил оружейник и ушел к себе.
Никто не знает, что стоило капитану уговорить бэну Эйрис, согласится бросить рейнху строфиум. Говорил он много и долго. Пытаясь красноречием втемяшить в голову фрайхи единственность выхода из создавшейся ситуации. Поняла она или нет, но просила один день. Один день.
Закончилась встреча скандалом. Сдернула Эйрис ди Бортэ в гневе со стола скатерть. Дорогой фарфор в дребезги, серебро раскатилось по углам, кубок золотой смяла ножкой. Хлопнула дверью, во всем доме услышали.
Поздно вечером Руджери нашел Костаса сообщить.
− Она сделает.
Капитана самого от ярости колотит. Почернел от злости, что головешка горелая.
Вся недосказанность осталась за словами. Понять их не сложно.
Костас дождался пока капитан уйдет и отправился в казарму. Отыскал здоровяка Миба.
− Заработать хочешь?
− Скока? — оторвался тот от поглощения сыра. Ел без хлеба, через силу, впрок.
Миб славный придурковатый парень, но имел два недостатка. Жаден до еды и до денег. Первый еще можно оправдать, в детстве много голодал и побирался. Случалось, воровал. За что был клеймен. Несмотря на малолетство, лет десять ему было, клеймо ножом по живому срезал. А вот второй? Непросто жаден! Трясучка одолевает при виде самой завалящей монетки. Медный фолл в чужих руках вызывает в нем жгучую зависть. Заполучив же денежку, он сияет и радуется. Чуть ли не разговаривает с ней.
− Триенс получишь, − пообещал Костас.
− А чего делать? − озирается Миб. Предложи Костас свернуть шею Руджери или прикончить фрайху, пойдет. Они платят ему только пятьдесят фоллов в неделю.
Костас объяснил, что от него требуется. Миб сообразил быстро. Насчет денег он соображал как надо.
− А не обманешь?
− Деньги при мне будут, − сказал ему Костас. — Сразу отдам.
Миб кивнул. Да за свои, он кого хочешь голыми руками удавит.
Костас вышел из казармы. Он так и не смог себя заставить, хотя в общем-то и не заставлял жить в них. Теперь же когда три четверти лежанок пустовало и вовсе не имело смысла, там находится. Такое ощущение, что в камере смертников оказался и твоя очередь ныне идти в расход чуть ли не первым.
Постояв на крыльце, спустился во двор. Куда пойти? На стену. Куда еще. Его странную прихоть приняли спокойно. Нервы у человека. Кто жрет без меры страх заедает, кто пьет до беспамятства, а этот на стене судьбу свою караулит.