Выбрать главу

Евгений Воеводин

КРЫШИ НАШИХ ДОМОВ

ТАКАЯ ЖАРКАЯ ВЕСНА

Повесть

1

Сначала мне кажется, что я выплываю из глубины омута. Я выплываю торопливо, чтобы не задохнуться в тяжелой, со всех сторон сжимающей меня воде. Зеленоватый свет там, наверху, становится все ярче и ярче, и наконец я вырываюсь к нему. Омута больше нет. Я могу вдохнуть воздух горящими легкими и почувствовать, что жив. Жив! Прошлого для меня не существует. Но я жив, вот что самое главное.

То, что казалось мне зеленым светом, — зеленая стена перед глазами. Мне трудно, очень трудно повернуть голову, она приклеилась к подушке, но я все-таки поворачиваю голову и вижу окно. Широкое окно и дерево за ним. Это так неожиданно, что я не сразу соображаю, что именно я увидел, повернув голову.

Я не чувствую ничего. Мною владеет странное безразличие и отрешенность. Я ничего не помню, ни о чем не думаю, просто я — это какой-то человек, вдруг проснувшийся и увидевший широкое, незнакомое окно.

Погоди, сказал я себе, так ведь было всегда. Ну да, так было всякий раз, когда я просыпался после болезни и ни черта не соображал еще, но знал, что войдет мама и скажет: «Проснулся? Хочешь сладкого чаю?»

Я позвал: «Мама!» И услышал ее голос:

— Я здесь, здесь, Андрюшенька.

При чем здесь детство и болезни? Когда они были? Я же помню: сейчас мне тридцать лет, и я капитан погранвойск. Откуда взялась мама? Этих раздумий оказалось слишком много для меня, я устал от них, будто прошел сотню километров. Надо заснуть, после такого марша я имею право на большой привал. Так вот, я сейчас усну, а потом разберемся, что к чему. Я еще вынырну к этому зеленому свету, теперь-то я уже научился делать это...

Не знаю, когда я вынырнул снова. Было темно, почти темно — сзади горел свет. Я вспомнил, что здесь должна быть мама, и позвал ее. Чужое лицо возникло сбоку. Я еще не мог разглядеть его, но знал, что это чужое лицо. И женский голос тоже был чужим.

— Лежите спокойно, капитан. Вам нельзя разговаривать.

— Бросьте, — сказал я. — Где мама?

— Она спит. Устала и спит. Она не спала двое суток.

— Почему?

— Господи боже мой! Я ж говорю: вам нельзя разговаривать. Вы ранены. Понимаете? Ранены.

Теперь я вспомнил.

Я увидел рощицу и «бараньи лбы» за ней — огромные глыбы гранита, поросшие мхом и мелкими, зацепившимися за трещины сосенками. Меня всегда поражало, как эти сосенки могут расти прямо на камне. Они вызывали во мне уважение своей жизнестойкостью. Но в те минуты я цеплялся за них и лез с одного «лба» на другой.

Они были мокрыми и скользкими, эти каменные глыбы. Несколько дней кряду лил один и тот же непрекращающийся дождь, и камни будто смазали маслом. Камни не держали меня и вырывались из-под ног, как живые существа. А мне надо было бежать. Только бежать!

Сзади бежали Бронюс Балодис и Василий Егоров. Я обогнал Бронюса после того, как из-за камней треснул первый выстрел. Тогда я крикнул Бронюсу: «Назад!» и обогнал его. Я не хотел, чтобы Бронюс убил этого человека, открыв ответный огонь. Тогда Бронюс наверняка убил бы его, потому что стрелял он дай бог как из своего «калашникова».

У того человека был только пистолет. Он выстрелил три раза, и выстрелы трещали сухо, будто переламывали жердину. Так бьет пистолет. У автомата другой голос — раскатистый.

Я перебегал от камня к камню и знал, что этому человеку не уйти: граница уже перекрыта.

Должно быть, я поскользнулся, хотя могу дать голову на отсечение, что продолжал бежать. Я бежал, а сосны начали заваливаться набок, словно их спилили враз и они валились все вместе. Это последнее, что я помнил...

— А все-таки, — сказал я незнакомой женщине, — его взяли?

— Кого? — спросила она и спохватилась: — Прошу вас, не разговаривайте!

Я замолчал. Женщина куда-то ушла, и я разозлился на нее. Ведь она ушла нарочно, чтобы мне не с кем было разговаривать! Но теперь-то я знаю, что́ со мной и откуда это знакомое с детских лет ощущение выздоровления. Стало быть, это не сосны падали, а я сам. Но я должен был знать: взяли того человека или Бронюс все-таки не выдержал?..

Я попытался приподняться, и тогда что-то ударило в грудь, может быть, даже очень больно, но я не успел почувствовать боли, теряя сознание.

После, открыв глаза, я увидел маму. У нее было круглое лицо и гладко зачесанные назад седые волосы. Она поседела давно, я помню ее всегда седой. Она поседела, когда погиб отец. Мне было тогда три года, а я помню, как он звал ее: Луна.

— Луна, — сказал я.

— Спи, спи, Андрюша.

— Нет, — ответил я. Говорить мне было трудно, слова застревали где-то на полдороге. — Чепуха. Заживет. Как на собаке. А того... взяли?