Да бог-то с ним, с настроением Самохвалова! У Жильцова тоже настроение было не ахти. Вечером его позвали к телефону: звонила мать. Связь была плохая, голос матери то исчезал, то гремел в трубке, — ей приходилось кричать.
— Алешенька? Как ты, Алешенька? А я у тебя живу... За грибами хожу, За грибами, ты слышишь? Коля сюда перебрался. Я говорю, Коля Бусько к нам перебрался. Как ты, Алешенька?
Потом трубку взял Бусько. Неудобно было спрашивать его прямо, но они хорошо понимали друг друга.
— Ну, как ты, старик?
— Все, Алеша.
— Совсем все?
— Окончательно.
— Слушай, ты нос не вешай. Может, оно и к лучшему.
— Может. Ты не против, что я в твой ангар забрался?
— Чего это тебя щепетильность разбирает? Ты когда в отпуск?
— Я уже в отпуске.
Опять трубка перешла к матери:
— Алешенька, тебе от Кости письмо. Переслать?
— Что он пишет?
— Я не читала.
— Ничего, подождет... Как Колька?
— Неважно. Ты же сам понимаешь...
— Не понимаю, — сказал Жильцов. — По-моему, тут радоваться надо. Ты постарайся доказать ему это. Пусть он куда-нибудь поедет, на юг, что ли.
— Он не хочет.
Снова в трубке раздался голос Бусько:
— Ты там за меня не переживай, пожалуйста. Приедешь — мы с Ниной Михайловной тебя грибами встретим.
— Да поезжай ты на юг, — взмолился Жильцов. — Ей-богу, будет лучше. Может, у тебя денег нет?
— Есть, — мрачно ответил Бусько. — А я тебя здесь ждать буду. Теперь недолго.
Откуда же быть хорошему настроению? Вторая причина была — Светличная.
Все эти дни, когда кончались дела, он мысленно возвращался то в ее комнату, то на улицу, то в курлихинский сад и слышал ее голос, постукивание костылей, видел острые плечи — и тогда ему с мучительной тоской хотелось обнять ее за эти плечи, прижать к себе, и тогда все, все должно перевернуться в мире. Тут же он отгонял от себя это видение. Что за мальчишество — выдумывать будущее. А может быть, не только будущее, но и человека? Как это говорил Ларошфуко, которого невесть какой судьбой читал Женька? «Умный человек может...» — дальше он забыл, помнил только что-то насчет дурака и думал о себе: конечно, дурак ты, братец. И снова возвращался то в ее комнату, то на улицу, то в курлихинский сад...
Нет, он не мог и не хотел ставить ее рядом с Наташей. Он понимал, что не имеет права даже сравнивать их, как бывало до сих пор, когда любая женщина, с которой он знакомился, тут же не выдерживала этого сравнения. Светличная была не только не похожа на Наташу и других его знакомых. Жильцову казалось, что она живет по тому же самому брызгаловскому принципу «не отступать от самого себя», которым жил он сам, и это созвучие было для него не просто удивительным, а удивительным потому, что встретилось впервые.
Но вырваться хотя бы на час он не мог, и от этого необходимость видеть становилась еще острее...
Наконец, он решил: все, больше не могу. Сегодня вечером разгоню весь экипаж, а сам пойду...
Когда его вызвали к полковнику Флеровскому, он с тревогой подумал: неужели опять полковник собрался куда-то лететь? Тут же он усмехнулся: вот это и есть то «ограничение личности», которое не понимал и не признавал Наташин отец. А он, если надо, полетит, потому что так надо, потому что он сам выбрал себе такую профессию, когда приходится меньше всего думать о себе самом и своих желаниях.
Флеровский был не один. Здесь же, сбоку его стола, сидел кряжистый, лысеющий полковник Линьков, начальник штаба отряда.
— Садитесь, старший лейтенант, — сказал Флеровский, не поднимая глаз. — Разговор у нас будет не очень приятный, но вы, я думаю, сумеете объяснить нам, что к чему.
Так же, не глядя на Жильцова, он протянул ему лист бумаги, вырванный из тетрадки в клеточку. Текст был напечатан на машинке. В верхнем углу, как положено, значилось: «Начальнику в/ч такой-то полковнику Флеровскому А. Н. от заместителя директора совхоза Курлихина».
«Посылаю Вам материал на старшего лейтенанта Жильцова А. Факты говорят о следующем:
16 сентября с. г. ко мне домой пришла техник-технолог рыбзавода Светличная Л. и с ней ст. лейтенант Жильцов А. В грубой форме они разговаривали со мной и увели мою мать Курлихину Е. П. с ее вещами, ссылаясь якобы на то, что я выживаю ее из дома.
Светличная Л. известна своей грубостью и аморальным поведением, несовместимым со званием Советского Человека. Мне она мстит за то, что, когда она была жиличкой и даже иждивенкой у моей матери, я, переехав сюда, попросил ее найти себе другую жилплощадь, а потом выступил на партсобрании по поводу ее аморального поведения.