Он легко поднял машину и положил ее на курс.
Городок поплыл назад. Пунктиры уличных фонарей, разбросанные желтые пятна освещенных окон — все это быстро проплыло, и внизу был темный провал. Ощущение движения исчезло. Он начал набирать высоту, чтобы подальше уйти от земли, и по кабине сразу начали стегать серые клочья, будто кто-то огромный курил и пускал дым прямо в машину: облачность была низкой.
— Как идем? — спросил он Кокорева.
— Правильно идем, командир.
Еще там, на земле, он объяснил экипажу задачу полета, и Кокорев хмыкнул: «Да уж, прямо скажем, не увеселительная прогулочка!» Опять эта болтовня! Но теперь Жильцов ошибся: это была не болтовня. Кокореву на минуту стало не по себе, когда он представил, как командир будет сажать машину, и он должен был чем-то приглушить появившийся страх.
Сейчас Кокорев не то чтобы совсем успокоился, но работа отвлекла его от этого страха, и теперь он боялся другого — не сбиться с курса. Достаточно промахнуть сто или сто пятьдесят метров в сторону — и под машиной будет море.
Время и пространство объединились для Кокорева в плотную, почти физически ощутимую массу. Он тоже не чувствовал движения, он был словно бы ни в чем — впустоте, и с живым миром его связывали карта — рисованный образ земли, да приборы, да формулы расчета, вызубренные еще там, на курсантской скамье. Все номенялось местами. От него одного зависело, как Жильцов выведет машину в точку посадки. Но у него не было времени подумать над этим.
В наушниках раздавалось какое-то посвистывание, оно раздражало Кокорева. Он поглядел на командира — тот сидел, плотно сдвинув губы. Тогда Кокорев сказал:
— Перестаньте свистеть, Женя.
Каланджи перестал свистеть, и Кокорев подумал, что, может быть, это посвистывание тоже, как говорится, чисто нервное, но оно мешало ему. Конечно, не стоило бы говорить так резко...
...Ночь, пустота внизу, там, где должна быть земля, и тряска, и полосы дождя перед глазами, как трещины на стекле, а время будто нарочно текло все медленнее и медленнее.
Несколько раз Кокорев корректировал направление полета. Однажды ему показалось — ошибся, и он начал лихорадочно пересчитывать, снова почувствовав липкий, отвратительный холодок страха. Но это был уже другой страх — от возможности собственной ошибки. Нет, он не ошибся, и страх прошел так же быстро, как появился.
— Выходим на расчетную, командир.
Жильцов потянул ручку управления на себя. Переход от полета к висению был тоже почти неощутим, быть может, потому, что он уже был привычным. Жильцов начал снижать машину. На пятидесяти метрах он включил посадочную фару, и казалось — прямо в живот вертолета уперлись верхушки елок. Нужно было пролететь еще несколько десятков метров. Лес не может быть все время густым, должна же где-то найтись и поляна. А такие высокие деревья не растут на болотах. Значит, можно сажать...
Жильцов посадил машину, и все трое долго сидели молча, прислушиваясь, как глохнет двигатель.
— Все нормально, — сказал Женька.
— Говорят, пилот должен чувствовать землю задом, — сказал Жильцов.
— Можно пойти покурить, командир? — спросил Кокорев.
— Женя, открывай ворота, — сказал Жильцов, вытаскивая сигареты.
Когда они спрыгнули на землю, ночь обступила их, приблизилась, и огоньки сигарет, то разгорающиеся, то гаснущие, казались в ней живыми, летающими существами. Мелкий, как будто пропущенный через ситечко, дождик все моросил и моросил, но они стояли и курили и не спешили уйти, спрятаться от него в машине. Это было наслаждение землей и всем земным — твердью под ногами, запахами прелого листа и грибной плесени, даже дождиком. Какая теперь разница — выйдут ли они на связь с отрядом двумя минутами раньше или позже?
Дежурить у рации первым Жильцов решил сам. Слишком велико еще было напряжение, чтобы он мог вот так просто лечь и уснуть. Кокорев и Каланджи уснули сразу — завидное свойство, завидное умение! А он сидел и думал, как странно все-таки устроена его жизнь. Еще полтора часа назад идти по тихой улице с девушкой, слышать ее голос, и вот и она, и тихая улица, и город уже далеко, в десятках километров от тебя, а кругом ночь, и лес, и дождик, будто бы и не было ничего больше.
Нет, было! Все-таки было! «Я тоже ничего не хочу скрывать... Меня испугало то, что мы очень быстро потянулись друг к другу...» Кажется, она еще сказала — «сразу». Да, конечно же, сразу! «Теперь, — думал Жильцов, — у нас уже есть своя история. Что она делает сейчас? Спит?» Ему хотелось, чтобы она не спала. «Она ведь слышала, как мы улетали. Вряд ли она спит, — говорил он себе. — Сидит в халатике на кухне, чтобы не мешать Екатерине Павловне, а та тоже не спит. Выходит на кухню. „Ты бы легла, Люда”. — „Не могу...”»