— Ох, — сказала она, — если бы вы знали, как я боялась! Ехала и боялась: куда же он меня тащит?
И сразу все встало на свои места.
Это «ох», такое облегченное, такое простое, почти детское, снова вернуло Татьяне тот, придуманный ею образ. Кин уже суетился, помогал девушке снять пальто, вытащил откуда-то домашние туфли — должно быть, купил впрок, когда ездил в поселок, — и как ни старался быть серьезным и деловитым, радость так и лезла из него. Татьяна заметила на его щеке след плохо стертой губной помады. Должно быть, не заметили там, на вокзале — поезд-то пришел уже в сумерках, да и не до того было...
— Мыть руки и за стол, — по-прежнему деловито распорядился Кин. — Твое полотенце полосатое. Умывальник там. Я сейчас хорошего кабанчика готов съесть.
— Любовь никогда не мешала твоему аппетиту, — заметила Галина. И эта легкая насмешливость была тоже приятной: в ней как бы скрывались свои, дорогие им обоим воспоминания, в которые пока Татьяне не было доступа. Но это «пока» оказалось коротким. Тут же Галина спросила:
— Он никогда не рассказывал вам, как в девятом классе жарил картошку?
— Будет тебе, Галчонок, — проворчал Кин. И снова Татьяна обрадованно подумала: до чего же не умеет притворяться! Ведь самому до смерти хочется, чтобы Галина рассказала, как он в девятом классе жарил картошку!
— Нет уж, расскажу. Пришел со свидания ночью, на столе записка от мамы: «Картошка вычищена, подсолнечное масло в тумбочке». Ну, поставил сковороду, вывалил картошку, вынул бутылку и полил... А в бутылке был мамин шампунь. Вся квартира от запаха ночь не спала.
— Вы думаете, мой лучше? — засмеялась Татьяна. — Я привезла из Ленинграда селедочное масло, положила в кладовку, прихожу, а он этим маслом стекла подмазывает и ворчит: что это за паршивую замазку ты купила?
Галина засмеялась. Этот обмен словно бы имел для них иной смысл, чем просто две смешные истории. Вот, — казалось, хотели они сказать друг другу, — все-таки куда они, мужики, годятся? Разве что только картошку жарить на шампуне да селедочным маслом стекла промазывать.
— Ну, — снова проворчал Кин. — Я так и знал. Не успели познакомиться, а теперь уже на всю дорогу женская солидарность.
Галя, все еще посмеиваясь, ушла мыть руки, — и вдруг Кин нетерпеливо, даже требовательно и в то же время как-то тревожно поглядел на Татьяну. Она подняла большой палец, и Кин сразу же улыбнулся от уха до уха. «Мальчишка все-таки», — подумала Татьяна.
— Я пошла, — сказала она. — Пирог у вас на диване, закутанный.
— Никуда мы вас не отпустим, — крикнула Галя. — И мужа своего давайте сюда. Я бутылку хорошего вина привезла.
Татьяна повернулась к Кину.
— Спасибо, — сказала она. — Но я, пожалуй, все-таки пойду. Насчет вина у нас не очень-то... А мой Дернов сегодня всю ночь будет на заставе.
— Наверно, ему можно позвонить? — спросила Галя, входя и вытирая руки.
— Позвонить-то можно, Галчонок, — смущенно ответил Кин. — Но, понимаешь, он тут и за себя, и за меня... Короче, познакомлю вас завтра, а Татьяну Ивановну не отпустим, конечно.
Все-таки она ушла. Гале надо переодеться с дороги, наверно. Кин выскочил за ней на крыльцо, как ошпаренный.
— Я на секунду, на заставу, — пробормотал он и исчез в темноте.
«Мальчишка, — опять подумала Татьяна. — Славный, честный, хороший мальчишка. Галя выглядит куда старше его. Нет, тоже славная девушка...» Первое впечатление не подвело ее, и она радовалась этому. Придется вернуться минут через пятнадцать-двадцать. Может быть, Дернов тоже забежит на пару минут.
Дома она взяла два толстых пакета с фотографиями Володьки-маленького. Пусть посмотрит. На Володьку можно было любоваться часами, и она верила в это вовсе не потому, что была его матерью. Удивительное существо с большими темными глазами и упрямым отцовским подбородком.
Да, хорошо, если б у них, у будущих Кинов, скоро появился ребенок. Гале будет не так трудно привыкать к этой новой, незнакомой и порой не очень-то уютной жизни.
Сейчас, перед тем как снова пойти к Кину, Татьяна еще раз подумала: если Галя будет расспрашивать ее о жизни на заставе — говорить ли всю правду, или что-то все-таки недосказать? Впрочем, они любят друг друга давно, со школьных лет, тут все ясно и прочно, тут уж ничем не отпугнешь... Она улыбнулась: как говорят пограничники, «посмотрим по обстановке». И еще раз поглядела на себя в зеркало, прежде чем вернуться к Кину.
Это было невольное, пожалуй, чисто женское движение: поглядеть на себя в зеркало перед встречей с другой, более молодой и более интересной женщиной. «А ведь тебе уже под тридцать, — сказала она себе. — И ресницы совсем выгорели за лето...»