— Зачем же вы так, сразу, о плохом-то, Иван Павлович?
— Мне за пятьдесят, — сказал Одинцов. — Кое-что видел. Вас как величать?
— Володя... — сказала Татьяна. — Владимир Алексеевич.
— Ну, а ваши родители как? Знают? Или тоже снежком на голову?
— У него нет родителей, папа.
— Так... — Одинцов отвел глаза. — Ну что ж я могу вам сказать, Владимир Алексеевич... Я свое дело сделал, теперь вы за нее головой в ответе. За все. Поняли?
Дернов даже не кивнул. Он сидел, положив перед собой крупные, тяжелые руки, и тогда отец тоже положил перед собой такие же большие и такие же тяжелые руки.
— Все должно быть хорошо, папа, — повторила Татьяна.
— Да только мне в это не очень верится, — глухо, не своим голосом сказал отец. На Дернова он глядел не отрываясь. — Это моя единственная дочь, Владимир Алексеевич.
Дернов сказал:
— Да, конечно.
— Вас я вижу впервые. Вы для меня никто — так ведь?
— Так.
— Папа!
— Для тебя он: пока тоже никто, Танюша... Скажи только одно: ты хорошо подумала?
Она промолчала. Дернов тревожно взглянул на нее.
— Хорошо, — вздохнула Татьяна. — Так бывает раз в жизни. Все остальное может оказаться ненастоящим, папа. Я всегда была для тебя маленькой девочкой. Сейчас я должна решить по-взрослому. В первый раз.
— Ты не боишься ошибки?
Дернов сидел напряженный, это напряжение передалось Татьяне.
— Нет, — сказала она. — Не боюсь.
— А почему боитесь вы, Иван Павлович? — спросил Дернов.
— Потому что я вас не знаю, — уже резко ответил Одинцов.
— Все впереди, папа. И у нас, и у тебя.
— Я пойду, — сказал отец, снимая со спинки стула пиджак. — Мы еще увидимся, Таня? Когда ты едешь?
— Послезавтра, в час дня. С Финляндского.
— Я приду. У тебя есть деньги?
— Есть.
Все-таки он полез в карман пиджака и вынул несколько десятирублевок.
— Вот. На дорогу я дам отдельно.
— Не уходи, — попросила она. — Почему ты не хочешь побыть с нами?
— Извини, — сказал он. — Не могу.
...И все равно было ослепительное, еще ни разу не испытанное ощущение полета, движения, высоты, с которой страшно взглянуть вниз — так сладко, до одури захватывало сердце, а потом пробуждение и совсем рядом ласковые, и усталые, и счастливые глаза, — и можно провести ладонью по его лицу и опять словно кинуться ввысь, и все смешано, все полусон-полуявь: и белая ночь за окном, и далекий гудок буксира на Неве — все, все в каком-то единстве, в родстве, в упрямом и нескончаемом продолжении вчерашнего чуда...
Никакой свадьбы не было. Они зашли в ресторан и посидели там два часа, вот и все. До отъезда оставалось слишком мало времени, и Татьяне надо было успеть собраться.
Девчонки прибежали на вокзал, и у всех были совершенно очумелые глаза; они косились на Дернова и шептали Татьяне: «Рехнулась? Из Ленинграда в такую даль?», «Ты же его не знаешь. Смотри, Танька!». И лишь Ира, тряхнув своей рыжей гривой, сказала с неприкрытой завистью: «Ну, Танька, всех убила! Даже я на такое не отважилась бы».
Потом Татьяна увидела отца — он стоял в стороне, словно не решаясь подойти, — и кинулась к нему, растолкав девчонок, обняла и заревела, потому что он оставался один, и на секунду Татьяна подумала, что это нечестно — бросать его. Отец гладил ее по плечам и молчал.
— Я хочу одного, — сказал он наконец. — Чтобы ты была счастлива.
— Ты не сердишься на меня?
— Какое это имеет значение?
Когда подошел Дернов, отец отстранил Татьяну. На Дернова он смотрел по-прежнему строго и отчужденно, словно не понимая, как это можно было ворваться в чужую жизнь, в чужой дом и сразу, почти мгновенно, разрушить все то, что создавалось годами.
— Иди, Танюша, — сказал отец. — Нам надо поговорить.
— Я прошу тебя, папа...
— Иди, девочка.
Он подождал, пока Таня подойдет к подругам. Но и оттуда она смотрела на них — на отца и мужа, как бы пытаясь догадаться, о чем они разговаривают, и не слышала, что ей наперебой говорили и советовали девчонки.
— Вы помните, — сказал Одинцов, — что вы теперь за нее головой в ответе?
Дернов кивнул: да, он помнит. За те два дня, что они не виделись, Одинцов сильно изменился. У него было измученное лицо, и говорил он с трудом, будто через силу, по какой-то ненужной ему и неприятной обязанности. Внезапно Дернов почувствовал жалость к этому человеку. Просто ему раньше не приходило в голову, что из-за его счастья кто-то может оказаться несчастным. Несчастным оказался он, Одинцов.
— Когда у вас отпуск? — неожиданно спросил Дернов. Отец не понял: вопрос был на самом деле слишком уж неожиданным.