Она взяла лампу и медленно прошла в соседнюю комнату. Дернов спал на спине, заложив руки за голову, у него было хмурое лицо, брови и губы двигались. Даже во сне он не отдыхал, а работал, куда-то шел, с кем-то разговаривал, на кого-то сердился... Но странная вещь — Татьяне не стало жалко его. Она все пыталась, все силилась понять: если он жесток к людям, откуда эта жестокость? Зачем она? Неужели нельзя делать то же самое дело, но мягко? Или он сам, не нуждающийся ни в жалости, ни даже в снисхождении к себе, требует того же от других? Или просто остался единоначальником, и голова пошла кругом от первой в жизни власти над горсткой людей, оторванных суровой необходимостью от родных домов, материнского тепла, девичьей ласки — всего того, что так необходимо каждому и каждодневно? Она села на край кровати — вдруг Дернов улыбнулся во сне и все его лицо разгладилось, стало мальчишеским и милым...
«Нет, — подумала Татьяна, — ничего не рушится. Просто его надо смягчать. Просто он еще ничего не понимает. Это должно пройти. Обязательно должно пройти. А вот если не пройдет...»
Когда на прикроватном столике загудела трубка, Дернов не проснулся. Трубку взяла Татьяна.
— Лейтенанта Дернова.
Ей не хотелось будить его. Он спал минут сорок, от силы сорок пять. Но надо было будить. Дернов сел, пошатываясь.
— Лейтенант Дернов слушает... Да, сейчас. Поднимайте тревожников.
Она не вышла проводить его. Она снова вернулась в комнату и снова взяла книгу. Часа через два позвонила дежурному — нет, лейтенант еще не вернулся, он на правом фланге.
Он пришел под утро. Татьяна спала за столом, положив голову на книгу, и лампа горела.
Дернов хотел перенести Татьяну на руках, — она очнулась, ничего не понимая спросонья: рассвет, горящая лампа, Дернов — все это еще никак не вязалось друг с другом, и ей надо было как бы перешагнуть из сна в явь, чтобы соединить рассвет, лампу и стоящего перед ней Дернова.
— Как тебя долго не было!..
Она не знала и даже не догадывалась, что в эту ночь Дернову пришлось особенно трудно. Не выдержал один из солдат. Дернов, чтобы тому было легче идти, отобрал и сам понес автомат; потом этого парня пришлось тащить по очереди на себе. В спальне он рухнул, Дернов сидел возле него, на койке, считал пульс, и на душе было — хуже некуда, но не только из-за боязни, что с солдатом может что-то случиться, а еще и потому, что другие тоже едва держались на ногах. Это было плохо, очень плохо. Когда тот солдат уснул и пульс выровнялся, Дернов пошел домой не сразу, хотя у самого все тело было налито тяжелой усталостью. Он зашел в канцелярию. Прапорщик Коробов был уже там.
— Останьтесь, Валентин Михайлович, — сказал Дернов, с неудовольствием косясь на свежевыбритого, выспавшегося Коробова. — Если что — будите сразу. Все дневные занятия на сегодня отменяются. Займитесь уборкой территории и пошлите троих оборудовать огневой рубеж. Там черт знает что...
Все это он говорил, закрыв лицо ладонями, и слова из-под ладоней доносились глухо.
Теперь он мог идти спать, но та самая тяжесть словно мешала ему подняться со стула и уйти. Прапорщик тронул его за плечо.
— Вы совсем спите, товарищ лейтенант. Не волнуйтесь, я же здесь не первый год...
— Лучше бы первый, — отрывая ладони от лица, сказал Дернов. — Знаете, что самое страшное в нашей работе, Валентин Михайлович? Привычность. За годы люди привыкают к тому, к чему нельзя привыкать. Ничто не должно стоять на месте, даже огневой рубеж. А у вас там все травой заросло и траншеи осыпаются... И еще... Почему солдаты так устают, Валентин Михайлович?
— Людям свойственно уставать, — усмехнулся старшина. — Вы себя сколько лет к службе готовили, а и то...
— Это очень молодые люди, — резко сказал Дернов. — К тому же солдаты, к тому же пограничники. Я не знаю, как вы готовили их с капитаном Салымовым — я буду готовить их иначе. С завтрашнего дня начнем бегать. Все. И вы в том числе. Будем бегать так, будто нам надо ехать на Олимпиаду.
Больше всего ему хотелось спать, спать, спать... Но, начав этот разговор, он уже не мог остановиться. Возможно, не будь тяжелой, давящей усталости, он разговаривал бы мягче, ровней — усталость же давала выход накопившемуся раздражению. Наверно, если бы сейчас здесь был начальник заставы, он все равно говорил бы так — раздраженно и резко. Слишком многое было не сделано из того, что должно быть сделано.
Дернов мог только догадываться, почему на заставе уставали люди, почему не было сделано то, что обязан был сделать капитан Салымов, и почему на инспекторских застава еле-еле «натягивала» на хорошую оценку. Еле-еле... Об этом ему сказали еще в штабе отряда. А лучше было не «натягивать». Лучше было сразу влепить двойку — авось это подстегнуло бы Салымова. Не хотят портить общую картину, это понятно. А кого обманывают? Сами себя... Случись что-нибудь, какая-нибудь неприятность — и сами потом будут удивляться: как так? Застава-то ведь хорошая!