Очнулась она от резкого толчка и не поняла, что случилось. Серегина рядом не было. Еще какие-то секунды продолжалось движение, потом сани стали. Прямо перед Татьяной высилось дерево. Сани утонули в снегу; она попыталась сойти с них и сразу провалилась в снег.
— Серегин! — позвала она.
— Здесь я.
— Что случилось?
— Пижон чего-то испугался, вильнул в сторону... Сейчас я его поверну.
Лошадь рвалась, тужилась — снег доходил ей до брюха, — но сани плотно держали ее. Татьяна все-таки сошла в снег и почувствовала, как он начал сыпаться в валенки. Серегин, закинув за спину автомат, напрасно пытался раскачать сани. Анна привстала.
— Погодите, я сойду.
— Сиди, сиди, — сказала Татьяна. — Провалишься.
Серегин чуть не плакал. Несколько раз он хлестнул Пижона. Лошадь билась, от нее шел резкий запах пота. Серегин попытался осадить ее, подать, сани назад — ничего не получалось. Должно быть, сели на какой-нибудь пень, скрытый снегом.
Через несколько минут и солдат, и Татьяна, и лошадь выбились из сил. Татьяна поняла: самим не справиться, чудес не бывает. Где они сейчас, сколько проехали — она не знала. Ей было жарко и страшно.
— Стреляй, — сказала она Серегину.
— Что?
— Стреляй, — крикнула она. — Ну?
— Нельзя, Татьяна Ивановна.
Даже в темноте, в этих сумерках, она увидела, как Серегин побледнел.
— Стреляй, тебе говорят! Я приказываю, слышишь?
— А я вам не подчиняюсь, — сказал Серегин, садясь на край саней. Он долго сидел и молчал, словно раздумывая, что же ему делать дальше. Татьяна положила руку на его плечо.
— Ну, я тебя очень прошу.
Тогда Серегин, сняв автомат, дал очередь в воздух, одну, вторую, третью. И снова металось эхо, будто весь лес наполнился выстрелами, будто здесь начался бой.
— Еще стреляй!
Серегин стрелял, и Татьяне казалось, что все окрест наполняется движением, тревогой, но, когда смолкало эхо, снова наступала та же самая морозная, снежная тишина. В сумерках вспыхнул огонек — это Серегин закурил, закрывая спичку ладонями.
— Дай сигарету, — сказала Татьяна.
— У меня «Памир», — словно извиняясь, ответил Серегин, протягивая ей пачку.
— Ты же не курила, — тоскливо сказала Аня.
— Я не курила, ты не рожала, он лошадь только на картинках видел, — ответила Татьяна. — Какая разница?
Дым словно бы ожег ей рот, она закашлялась и, сунув рукавицу в снег, облизала ее, но сигарету не бросила. Ей стало спокойнее. Значит, курение успокаивает?
— Как там твой? — спросила она у Ани.
— Ох, — вздохнула та. — Проснулся и дерется, гопник. Дышать трудно.
— Терпи, — строго сказала Татьяна.
— Я бы сколько хочешь терпела, — усмехнулась Аня. — Да знаешь поговорку-то? «Помереть и родить нельзя погодить».
— Меня мать в поезде родила, — сказал Серегин.
— Лучше бы она тебя совсем не рожала, — сердито ответила Татьяна. Она была зла на Серегина. Ей казалось, что во всем этом виноват он, а не Нижон. Не мог справиться с лошадью, черт бы его побрал!
— Дай спички.
Она зажгла спичку и отогнула рукав — поглядеть на часы. Прошло уже два с лишним часа, как они выехали с заставы.
— Шестая застава далеко отсюда, как ты думаешь?
— Не знаю, — отозвался Серегин. — Должны были услышать.
Ей казалось, прошел час. Снова зажгла спичку — двадцать минут. Ожидание становилось невыносимым. Снег, набившийся в валенки, начал таять, холодная вода добралась до ног — Татьяну зазнобило.
— Стреляй, — снова сказала она. Серегин уже не спорил. Еще очередь, еще одна — в лес, в темноту, которая уже начала стискивать их.
Странное было ощущение — будто бы только трое их и осталось во всем этом ночном мире. Странное и пугающее одновременно. Никогда прежде Татьяна не испытывала ничего подобного, даже там, дома, надолго оставаясь одна: там играло радио, с улицы доносились голоса. Здесь не было ничего и никого. Тишина становилась все более плотной.
Тогда, вскочив на сани, Татьяна начала кричать. «Ого-го-го! Мы здесь! Ого-го-го...»
— Брось, Танюша, — сказала Аня. — Выстрелы-то небось послышней. Услышали — найдут, чего ты беспокоишься? Я и то ничуть не волнуюсь.
— Ты каменная баба, — сказала Татьяна. — Я никогда таких не видела.
— Поживешь пять лет на границе — сама станешь такой.
«Господи, только бы она не вздумала рожать сейчас, тогда все, конец. Только бы не сейчас...»
И когда наконец совсем рядом замелькали тени, когда вспыхнул в темноте ослепительный желтый глаз фонаря, Татьяна засмеялась. Она сидела на санях и слушала, что там докладывает Серегин, о чем спрашивают ее — она тихо смеялась и вдруг заплакала, всхлипывая и шмыгая носом.