— Что, Татьяна Ивановна, туго приходится?
— Очень.
— Знаю. Это всегда так на первых порах. А вам с весны работа будет, между прочим.
— На будущий год у меня будет ребенок.
— Ну что ж... Тоже работа, — улыбнулся Шарытов. — Но я о другой. По вашей реке лес в Финляндию пойдет, нужны учетчики из своих, и заработки будут приличные, сколько я знаю. — Он помолчал и добавил: — А что касается вашего мужа и капитана Салымова, я думаю, все-таки сработаются.
— «В одну повозку впрячь не можно коня и трепетную лань», — сказала Татьяна.
— Можно, — рассмеялся Шарытов. — Политотдельцы все могут, Татьяна Ивановна... А ведь любопытный, оказывается, человек — ваш супруг! И уж никак не трепетная лань. — Он глядел в окно, на сугробы, наваленные бульдозером вдоль дороги. — Может быть, вы не совсем вовремя собрались к отцу, Татьяна Ивановна? Лейтенанту сейчас тоже туговато. А?
— Нет, — закрывая глаза, ответила Татьяна. — Мне кажется, ему вообще никогда не бывает туговато.
8. Татьянин день
Проснуться — и не узнать своего дома, и подумать — где же это я? За окнами — улица, слышно, как идут машины. По коридору прошелестели шаги соседки; за стеной с раннего утра кто-то насилует магнитофон и, приглушенная, все-таки хорошо слышится песня:
Слова проходили мимо нее. Возвращение и разговор с отцом были трудными, — а сейчас она испытывала необыкновенную легкость, словно в детстве, когда просыпалась после болезни уже почти здоровой и хотелось что-то делать, куда-то бежать, но до этого поваляться просто так, несколько минут, закинув руки за голову и с удовольствием прислушиваясь к этой легкости. Только подумать — прошло полгода, но теперь эти полгода, и застава, и снег кругом, и потрескивание дров в печке, даже Дернов — были в ее сознании где-то далеко-далеко, будто она уехала не позавчера, а давно, очень давно, так давно, что непросто вспомнить все это: память сама отказывалась вызывать привычные образы.
Отец ушел на работу ранним утром, а на столе лежала записка: «Буду часам к семи. Обед не готовь, пообедаю в столовой. Если убежишь — звони». И записка тоже была из той, старой, «дозаставской» жизни: отец часто писал ей записки, уходя по утрам... Будто ничего не изменилось.
Нет, изменилось! Здесь, в этой комнате, жил одинокий мужчина — вот что изменилось. Вроде бы все оставалось на своих местах, но она видела и неубранную пыль, и кое-как, наспех застланную постель, и составленные в угол, между диваном и шкафом, пустые пивные бутылки: не успел сдать... Конечно, отец обрадовался ее приезду. Сначала испугался — не стряслось ли чего, а потом обрадовался и начал непривычно суетиться, потому что дома ничего, кроме сыра, молока да печенья, не оказалось.
А сейчас — эта удивительная легкость во всем теле, будто каждая клетка поет — я дома, я дома, я дома! — и надо только немного прибрать, а потом на улицу, на Литейный, в «Старую книгу», к Вальке Аксельратке, или к рыжей Ирке — вот будет визгу и разговоров! — или просто в кино, в нормальное кино, где фильм идет подряд, а не с перерывами на замену ленты, и где можно купить мороженое перед сеансом.
Да, и в кино, и в театр все равно в какой, и к девчонкам, и в магазины, и в парикмахерскую — салон напротив Кавказского ресторана. Она даже усмехнулась: плотная программа! Словно она могла куда-то опоздать сейчас.
Ей не портила настроения даже ленинградская погода: на Невском, куда она вышла, была слякоть, и снежная серая каша хлюпала под ногами.
И вчерашний разговор с отцом тоже не портил настроения, даже не вспоминался. Отец сказал вчера: «Хорошо, отдохни, дочка, это твой дом, но главный дом теперь у тебя не здесь». Она грустно поглядела на отца: «Похоже, ты меня гонишь?» — «Нет. Но я хочу, чтобы у вас все было по-людски. А ты, по-моему, сейчас думаешь только о себе».
Она дошла до Литейного пешком — слякоть не слякоть, а идти по Невскому было приятно, — и толкнула дверь в книжный магазин. Чуть защемило сердце: здесь она должна была работать после техникума с Валькой и Ириной.
В этот ранний час в магазине было мало народа. Аккуратные старички-пенсионеры копались в книгах, да толстая женщина в роскошной шубе расспрашивала продавщицу, нет ли чего-нибудь «про любовь».
Валька не замечала ее. Она стояла у барьера, отделяющего нижний зал от полок, и подпиливала ногти.
— Мне чего-нибудь про любовь, — сказала, подойдя сзади, Татьяна. Валька ответила сердито и не оборачиваясь:
— Возьмите Шекспира. Или Пушкина — «Евгений Онегин». Сплошная любовь.
— В школе проходили.