Знаешь, я тут здорово разорился! Заглянул в «смешторг» (смешной торг) и вдруг увидел кофейный прибор. Не знаю, понравится ли тебе, но я его все-таки купил. Пусть будет как в лучших домах Европы. Продавщица уговаривала меня взять для тебя какие-то югославские туфли, но я ведь не знаю, какой у тебя номер. Этот недостаток в семейном образовании надо будет ликвидировать.
Как видишь, новостей у меня немного. У тебя должно быть больше. Но ты не пишешь вот уже десять дней.
Вернулась жена капитана. Ты бы видела, какой он ходит счастливый! Мы со старшиной перекинулись и решили дать ему отгул на три дня. Справимся как-нибудь сами. Теперь обедаю в столовой один. У повара период депрессии, каждый день готовит «макаронные изделия» с тушенкой, но я с завтрашнего дня буду брать его с собой: пробежит двадцать километров на лыжах и, глядишь, депрессия кончится, а с ней и «макаронные изделия».
ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ: «Здравствуйте, уважаемая Татьяна Ивановна! Пишут Вам члены Вашего бибсовета ефрейтор Линев и рядовой Ершов. Адрес нам оставил Ваш отец, когда гостил у нас и просил писать, если что-нибудь понадобится. Передайте ему наш большой и сердечный пограничный привет и самые добрые пожелания в работе и личной жизни. Пишем же мы Вам вот почему: несколько наших ребят решили в личное время позаниматься, чтоб не забыть школьный материал. Кончится служба, некоторые пойдут учиться. Очень большая к Вам просьба — достаньте учебники по этому списку, и когда будете возвращаться, мы Вас встретим, чтоб не тяжело было нести.
У нас все в порядке, библиотека работает. Товарищ лейтенант взял сразу три первых тома Диккенса, но читать ему, наверно, некогда. Как ни посмотришь, он все время здесь, на заставе или на границе...»
ПИСЬМО ПЯТОЕ: «...Наконец-то получил от тебя первое письмо: оно шло пять дней. А уже прошло больше двух недель, как ты уехала — целых семнадцать дней.
Прочитал я, что ты написала, и огорчился, конечно, очень. Наверно, ты по-своему права, но вряд ли кто-нибудь имеет право претендовать на полную непогрешимость во мнениях. Давай разбираться по порядку.
Ты пишешь, что я на заставе один, дома — другой. По твоей логике, я должен ставить тебя по стойке «смирно», налагать взыскания за невымытую посуду и так далее. Постараюсь объяснить еще раз: мне поручено делать из порой расхлябанных, несобранных людей настоящих солдат, которым можно доверять, на которых можно положиться. Поглаживанием по головке тут многого не добьешься.
Ты упрекаешь меня в том, что я не вижу в каждом из них личность. Наверно, так действительно случилось на первых порах, когда, оставшись один, без Салымова, завернул слишком круто. Но ты — человек сугубо штатский. В нашем же деле успех обеспечивают не отдельные личности, а коллектив — прости уж, что пишу тебе такие громкие слова! Но это действительно так. Каждая отдельная личность может тянуть в свою сторону, армия же строится по другому принципу, Танюша. Я посвятил свою жизнь военной службе и не могу, как бы ни уважал отдельную личность, не подчинять ее интересам дела, интересам коллектива. Кажется, это начинает понимать и наш добрейший Салымов. Вчера твой любимец Линев ездил в поселок, к врачу, и решил, что Салымов на радостях от приезда жены простит ему выпивку. Я пришел в канцелярию, когда он уже разговаривал с Линевым, так что свое слово сказать не пришлось. От Линева пух и перья летели. Я впервые видел Салымова таким. Скажешь, что дурные (в данном случае — мои) примеры заразительны? А ведь для Линева эта выпивка была как раз, с твоей точки зрения, проявлением личности!
Да, наверно, я был тогда не прав с Евдокимовым (помнишь, когда ты за него звонила в Липецк?). И много раз тоже бывал, наверно, излишне крут. Но ты ничего не знаешь о том, что я успел сделать. Главное — появился хороший ритм в службе, и теперь по любой «сработке» ребята не появляются на границе с высунутыми языками и дыханием, как у паровоза.
Ты пишешь, что не хочешь быть домашней утешительницей после всех моих служебных неприятностей. Но при этом забываешь, что я не маленький мальчик и в утешениях не нуждаюсь. Как всякий человек, я нуждаюсь в моей хорошей жене, в ребенке — в своем доме. Ведь как это просто. Зачем же все усложнять?
Я не тороплю тебя. Хочешь жить в Ленинграде — поживи в Ленинграде, подумай, успокойся. Мне, конечно, не очень легко на пару с Терентием, который пялит на меня желтые глаза со шкафа. Но я готов ждать тебя сколько понадобится...
...Дописываю это письмо на следующий день. Я ничего не могу рассказать тебе, Танюша, но сегодня у меня счастливый день. Впервые в жизни я понял, что сделал по-настоящему большое дело и не зря живу и работаю здесь. Когда увидимся — расскажу подробней...»