С утра Татьяна ходила в отдел кадров Ленкниготорга — подала заявление, заполнила анкету, оставила диплом, — ей сказали, чтоб она зашла завтра. В центральных магазинах, правда, мест нет, придется ездить в Купчино. Она согласилась, хотя это значило терять полтора часа в день на дорогу.
О том, что она поступает на работу, Татьяна не написала Дернову. Даже отцу не сказала ни слова, наперед зная, что он будет возражать: зачем это тебе надо, не проживем без твоей зарплаты, что ли, я в месяц сколько выгоняю, да и муж будет присылать... Ей уже трудно было сидеть дома или ходить с Валькой в театр — сбегали два раза и больше не хотелось.
У отца была дальняя ездка. Татьяна позвонила в магазин, Вальке, и попросила ее прийти.
— Если можешь, останься ночевать. Я уже не могу быть одна.
В тот вечер она рассказала Вальке все.
— Погоди, — сказала Валька. — Ты его любишь все-таки или нет?
— Все как-то странно. Я слушаю себя, слушаю и ничего не могу понять. Тогда, летом — помнишь, на Неве, — начался какой-то угар. Все произошло так быстро, что я даже не могла опомниться. Ты не представляешь себе, что такое застава! И день и ночь одна...
— Может, у тебя было слишком много времени, чтобы думать о себе и о нем?
— Конечно. Но дело не в этом. Я его начала узнавать после, вот в чем дело. Так, наверно, нельзя.
— Можно. Можно знать человека два года, три, и все равно ошибиться. Можно знать один день и... Ты подумай, Танька: все ли правильно в тебе самой?
— Буду думать, — покачала головой Татьяна. — У меня опять очень много времени. Но я хочу, чтобы и он тоже подумал... Вот. — Она принесла дерновские письма. — Послушай. «Поглаживанием по головке ничего не добьешься...», «Не имею права втолковывать простую истину елейным голосом...», «Я резок и нетерпим. Прости уж, но таким и останусь...» Ну, как?
Валька протянула руку. Можно ей прочитать все? Татьяна отдала ей листки бумаги — конечно, читай, а я пока постелю на отцовском диване. Она не сразу расслышала, что Валька всхлипывает, и обернулась. Валька плакала, и Татьяна испуганно бросилась к ней.
— Не надо, — сказала Валька, вставая. — Как же ты ничегошеньки не поняла? Я не останусь. Тебе действительно надо побыть одной.
— Как хочешь, — холодно ответила Татьяна.
Когда Валька ушла, она сунула письма в ящик стола. Конечно, Валентина пустила слезу потому, что у самой нет никакой личной жизни. Вон Ирина — даже она со своей бонбоньеркой и «Жигулями» — и та позавидовала. Татьяне казалось, что в таком отношении к мужчине было что-то дремучее, древнее: только был бы, а там уж и стерпеть можно, и где надо не надо глаза закрыть...
Она распаляла себя — против Вальки, против Дернова, против самой себя, наконец, потому что чувствовала, что сегодня была несправедлива. Она выбирала и читала из дерновских писем то, что было выгодно ей, что соответствовало ее настроению и, быть может, в какой-то мере оправдывало в ее собственных глазах этот поспешный отъезд, почти побег.
Заснуть она не могла. Час был еще не поздний, около десяти, — она снова оделась. Надо пройтись, устать, замерзнуть немного на слякотной улице — будет легче. Она спустилась по лестнице. Внизу, на первом этаже, света не было: лампочка то ли перегорела, то ли ее разбили мальчишки. Кто-то стоял там и чиркал спички, разглядывая номера квартир.
— Вы не скажете, где тут будет двадцатая?
— Я из двадцатой. Вы к кому?
Снова загорелась спичка. В желтом, неверном, колеблющемся свете показались два лица — мужское и женское.
— Танюша? — спросила женщина.
Ахнув, Татьяна бросилась к ней: господи, да откуда же вы! Только подумать — могли бы разминуться. Она целовала Антонину Трофимовну и слышала, как довольно посмеивается Михаил Евграфович.
Надо было поставить чайник, накрыть на стол, и она едва успевала расспрашивать — когда приехали, что нового и вообще... Михаил Евграфович засмеялся:
— У нас все новое.
— Мне муж писал, — сказала Татьяна, опомнившись. — Значит, вас надо поздравлять?
И снова прижалась к Антонине Трофимовне.
Нет, они зашли ненадолго. У них часа два свободного времени до поезда на Свердловск. Почему Свердловск? — не поняла Татьяна. Михаил Евграфович сдержанно засмеялся:
— Везет со своей родней знакомить. А я этих городов хуже лешего боюсь. Посмотрит на меня ее родня и подумает — ну и откопала себе лесовика!
Он был в новехоньком, колом сидящем на нем костюме и, должно быть, чувствовал себя в нем как в рыцарских доспехах: жестко, непривычно и неудобно. Татьяна заметила, что он с любопытством, быстро осмотрел комнату — это был взгляд человека, не знакомого с городской жизнью.