Только в вагоне, наконец-то оказавшись в купе, она закрыла глаза. Что я ему скажу, я, девчонка, в сущности еще ничего не сделавшая в жизни? Что виновата не я, а мое долгое одиночество, когда начинают придумываться всякие мысли, а потом, за ними, и человек? Убежать, бросить его, как капризная, только одну себя и любящая баба! Ведь я даже ждала, чтобы он начал уговаривать, умолять меня не ехать и, скорее всего, не уехала бы — вот в чем гадость. А потом, уже в Ленинграде, даже злорадствовала про себя: ничего, голубчик, поживи без меня подольше... А в него стреляли, пока я упивалась своим выдуманным несчастьем.
В него стреляли, его могли убить, а я бегала по подружкам и в театры. Как я посмотрю ему в глаза? Смогу ли сказать, что не писала нарочно — чтоб помучился как следует? Смогу ли признаться, что заставляла себя не думать о нем, чтобы самой было легче жить? Нет, не легче — легковесней...
Я люблю его. Может быть, я по-настоящему поняла это только вчера, когда подумала, что его могли убить, и мне стало так страшно, что хотелось кричать, бежать, чтобы хоть на минуту оказаться рядом. Теперь я буду с ним не минуту — всегда. Пусть он остается таким, какой есть — я люблю его такого, потому что он лучше меня, умнее меня и, главное, честнее меня...
Она сидела у окна и ждала, когда пройдут эти сутки. В купе с ней ехал еще один человек — старая женщина, — но Татьяне не хотелось разговаривать с попутчицей. Та спросила, как ее зовут, — Татьяна ответила, и старуха быстро-быстро закивала головой.
— Значит, именинница нынче?
— Почему?
— Сегодня у нас какое? Двадцать пятое января, как раз Татьянин день.
— Да, — сказала Татьяна, — мой день.
Потом была маленькая станция, словно бы вся ушедшая в снег, не тронутый железнодорожной копотью, и поэтому особенно нарядная. Татьяна вышла — просто так, пройтись по свежему воздуху. Ехать ей надо было еще два часа. Она оглядывала заснеженные ели, похожие на баб в белых сарафанах, почти игрушечный, лубочный домик станции, серое, непрозрачное небо — и вдруг почувствовала, что вот сейчас что-то должно произойти, обернулась — Дернов шел к ней, почти бежал... Тогда она кинулась к нему и с разбегу уткнулась в его куртку, охватывая Дернова руками, как бы стараясь защитить, закрыть его от кого-то своим телом.
9. Пустой разговор
Она не видела Галю почти целый день — лейтенант Кин был свободен, и Татьяна нарочно закатила стирку, чтобы не ходить к ним и не мешать: в случае чего можно сослаться на стирку. Тем более, что это и на самом деле надо было сделать. Пройдет инспекторская, и тогда она сможет поехать в Ленинград: тоска по сыну становилась нестерпимой, хотя Володька-маленький уехал отсюда месяц назад. Теперь его опекает по-сумасшедшему влюбленный в него дед. В субботу и воскресенье он у деда. «Ходили в зоопарк. Видели тигра, слона и змею. Катались на понях. Больше писать нечего. Володя».
Итак, сегодня у нее стирка. А Галя уедет завтра утром. Татьяна сказала Дернову:
— Кин уже сейчас не в себе. Представляю, что с ним будет, когда она уедет.
— А ничего не будет, — спокойно отозвался Дернов. — Запрягу его в работу, чтоб даже вспоминать времени не было, вот и все. Есть такая наука — служботерапия.
— Пожалуй, — сказала Татьяна. — А знаешь, я не могу ее понять. Наверно, мне будет не очень легко с ней рядом. Все время чувствую какой-то холодок.
Дернову надо было идти на заставу, и этот разговор кончился. Уже надевая фуражку, Дернов сказал:
— Мне кажется, что... Ладно, посмотрим.
Татьяна не обратила на эти слова никакого внимания.
Конечно, думала она, развешивая белье, Галя — красивая, городская девчонка, ей будет нелегко здесь на первых порах, как было и мне, — но пройдет время, и все уляжется... Она вспомнила, как девять лет назад сюда приезжала журналистка из Москвы, потом прислала сразу пять или шесть газет с очерком о Дернове. Там было и о ней, о Татьяне: «Невысокого роста, худенькая горожаночка — как она смогла так быстро и легко войти в незнакомую и непривычную для нее жизнь? Наверно, ей было трудно, но она ни разу не пожаловалась, наоборот, надо было слышать, с каким восторгом она говорит об этой тишине, — и почему так происходит, я поняла только тогда, когда ее муж, лейтенант Дернов, сказал мне: «Любить по-настоящему — это тоже может быть геройством». Любовь! Вот что помогло ей...»