Он слушал меня, еле заметно шевеля губами, как будто стараясь запомнить каждое слово, а уж потом, на досуге, разобраться в их смысле. Я же хотел, чтобы он все понял сейчас.
Через два дня к вечеру старшина едет в город за продуктами. Гусев отправится с ним. Но они отъедут километра три — до развилки дорог; Гусев пойдет обратно. Он хорошо знает участок — сколько километров вышагал здесь на своих двоих! Так вот, он должен постараться подойти к системе сигнализации вплотную, повернуть и окольными путями вернуться на заставу.
— ...Вернуться на заставу, — прошептал Гусев.
— Повторите, — сказал я.
Он повторил без запинки. Я кивнул ему на карту. Гусев долго вглядывался в нее, потом поднял руку.
— Значит, вот здесь... Выйду к валунам («Молодчина!» — подумал я). Там следа не будет. Пока собака, пока что. А потом, значит, обратно. Болотце здесь. Пройду болотцем.
— Правильно. Можете идти, товарищ Гусев.
Он неуклюже повернулся кругом и протопал к двери. «Тупица» — вспомнилось мне определение Чернецкого. Может, тугодум, но я даже этого не заметил. Гусев понял меня отлично.
Мне же надо было ехать в Новую Каменку.
...Село показалось неожиданно, от поворота. Я попросил водителя остановить машину и поднялся на пригорок. Отсюда село открывалось разом — рядами крыш, по-весеннему обнаженных садов и дымками над трубами. Ветер донес сладкий запах человеческого жилья.
Несколько двухэтажных домов поднималось в центре. Должно быть, правление колхоза, школа, клуб. Даже маленькую площадь перед ними увидел я отсюда, с пригорка.
В самом селе было тихо и безлюдно, лишь пять или шесть женщин стояли возле колодца, судачили о своем и равнодушно скользнули глазами по машине.
— Приехали, товарищ капитан. Как войдете — сразу направо.
В коридоре правления тоже было безлюдно, а из-за дверей с табличкой «Председатель колхоза „Заря”» слышались голоса. Я толкнул дверь — навстречу повалил густой дым. Уж на что я сам курильщик, но, шагнув в это сизое облако, почувствовал, как перехватило дыхание.
— Разрешите?
Голоса стихли, человек пять или шесть разом повернулись ко мне.
— Начальник заставы капитан Лобода.
— Заходи, заходи, — сказал однорукий за столом. — Я сам к тебе собирался, да не собрался. — Он протянул мне левую руку. — Знакомься, капитан, это наши бригадиры. Вот, три часа спорим.
Я поздоровался с бригадирами и сказал, что пора бы и на обед после трех часов спора. Во всяком случае, форточку надо открыть наверняка.
— Перерыв, — сказал председатель, и бригадиры поднялись, разминаясь. — А я тебе еще раз говорю, — уже вдогонку кому-то из них бросил председатель, — если не приготовишь удобрения к вывозке, дополнительной лишу. Понял?
— Это уже не спор, — засмеялся я. — Это единоличная диктатура.
— А ну его к бесу, — думая о своем, ответил председатель. — Ты же сам знаешь: на иного пока не прикрикнешь — пальцем не шевельнет. Рано, говорит, вывозить удобрения. Его, сопляка, еще на свете не было, когда я пахать да сеять начал. Как тебя по имени-отчеству, капитан?
— Андрей Петрович.
— Меня Михаил Михайлович. Садись. За лошадями приехал?
Ему было, наверно, за пятьдесят. Крепкий, волосы стрижены по-старомодному, «под бокс», с челочкой, косо спускающейся на лоб. Меня он оглядел быстро, и я удивился странному ощущению: будто мы знакомы с ним давным-давно и ничего особенного нет в нашей сегодняшней встрече.
— За ними, — ответил я. — И еще плуги и бороны.
— Знаю. Весна. — Он похлопывал левой рукой по столу. — Конечно, дам. Картошка у вас еще не кончилась?
Я не знал, кончилась или нет на заставе картошка. Наверно, не кончилась. Если бы кончилась, Шустов сказал бы.
— Да ты, наверно, еще не разобрался в своем хозяйстве. Откуда приехал?
— С западной.
— Понятно. Там уже отсеялись, поди?
— Пахали, когда уезжал.
— Понятно. Сколько тебе лошадей?
— Пару, — сказал я. — А две у нас свои.
— Две, — повторил он. — Ах ты черт, сколько же земли приходится перепахивать впустую, а?
Я не понял: как это впустую?
— А ты подумай, Андрей Петрович, если б все эти контрольно-следовые полосы свести вместе, сколько бы гектаров земли? Обидно получается. Мертвая земля. Пашем, бороним, да не сеем. Обидно!
— Ничего не поделаешь, Михаил Михайлович.
— А я разве другое говорю? Просто сердце-то крестьянское. Хорошо устроился?
Эти мгновенные переходы от одного к другому были неожиданными для меня.
— Да, — отвечал я, — устроился ничего. Впрочем, мне сейчас еще не до удобств.
Он понимающе кивал, и вдруг снова неожиданный переход: