— Знаете, Аркадий, как меня учили? — сказал я. — Если на минуту подумаешь, что на заставе тихо, сунь голову под кран. Очень помогает.
— Я понимаю, товарищ капитан, но все-таки... Один раз подумал, что буду в настоящем деле. Подняли заставу по тревоге, примчались, а вот они...
Он кивнул на лосей, остановившихся неподалеку.
Я уже знал историю этого семейства. В прошлом году лосиха и одногодок пришли в эти места и как бы осели здесь. Их подкармливали зимой, а несколько дней назад Аверин, вернувшись из наряда, рассказал, что видел новорожденного лосенка. Рассказывал об этом с изумлением горожанина, привыкшего только к кошкам да собакам.
На днях, зайдя в нашу столовую, я увидел, как Аверин засовывает в карман два ломтя хлеба, Я спросил, кого он собирается кормить?
— Да Кузьку, товарищ капитан.
Я не понял, какого Кузьку. У нас на заставе корова с подобающим ей женским именем. Аверин охотно объяснил, что Кузька (или Кузя, или Кузьма — как будет угодно) — это лосенок. И что он, Аверин, очень хочет посмотреть, нельзя ли приручить дикого зверя. А как известно из учения академика Павлова, для этого нужно выработать рефлексы. Так вот, по его, Аверина, мнению, лучший способ выработать в лосе рефлекс — это кормить его круто посоленным хлебом. Аверин где-то читал, что в Архангельской области в одном совхозе лосей приручили так, что они даже возят сани!
Если бы это был не Аверин, я, пожалуй, сказал бы, что нечего заниматься пустопорожними делами. В личное время хоть на голове стой, как индийский йог. Но странное чувство, которое я угадал в холодном Аверине, обрадовало меня. Вот тебе и урбанист, то бишь горожанин!
— Кланяйтесь вашему Кузьке, — сказал я. — Только вряд ли у вас что-нибудь получится, Аверин. Лось — зверь осторожный.
Я не стал препятствовать неожиданному увлечению Аверина. Я знал, что, возвращаясь из наряда, он обязательно делает крюк, чтобы увидеть и хоть пять минут «поработать» со своим крестником — лосенком. И сколько было радости, когда лоси взяли хлеб, но только тогда, когда Аверин отошел подальше!
Все-таки разговор с Шабельником на границе неприятно поразил меня. Сейчас я пожинал плоды чужой безответственности и безразличия, и, как знать, может, долго еще будет чувствоваться горечь этих плодов.
Уже смеркалось, когда меж деревьев раздался сигнал. Шабельник подключился к розетке (я еще не запомнил все розетки на линии). Меня вызывал Чернецкий.
— Вы вернетесь, товарищ капитан, или мне самому провести боевой расчет?
— Проводите. Как стреляли?
— Ниже среднего.
Вот как — даже ниже среднего!
Мы пошли на заставу. Я обязательно расскажу Чернецкому о сегодняшнем разговоре с Шабельником. Добрый совет — сунуть голову под кран — в данном случае чепуха, конечно. Надо что-то сделать, чтобы не только этих разговоров, но даже подобных мыслей не было. Нынешний вечер может решить многое. Сегодня старшина «повезет» Гусева в город. Я успеваю шепнуть ему, чтобы он не медлил — сразу называл пароль, как только его окликнет наряд.
Машина уходит. Сейчас 21.00. На заставе ужин, потом будет кино. Еще вчера привезли ящик с лентами. Фильм старый — «Неоконченная повесть». Я пойду смотреть фильм. Я ничем не должен насторожить солдат.
Чернецкий рассказывает мне о стрельбах. У него все записано, и он прав: стреляли неважно, только Иманов и Балодис получили отличные оценки. Аверин — тот вообще стрелял в белый свет как в копеечку, и Чернецкий убежден, что это нарочно. Ведь на учебном пункте Аверин имел по огневой только хорошие оценки.
Уже 21.45. Гусев пошел к границе...
— Мне кажется, Кирилл Петрович, что Аверин еще попортит нам с вами крови.
Чернецкий пожимает плечами. Ему опять все равно. Нарочно, не упуская ни одной подробности, рассказываю ему о разговоре с Авериным, и он слушает, едва заметно улыбаясь. Внутренне он, конечно, торжествует: «Ага, уже жалуешься!» Потом я вспоминаю разговор с Шабельником, там, на границе. Чернецкий снова пожимает плечами, Да, он согласен, что это никуда не годится. Он проведет еще одну беседу о бдительности, о происках иностранных разведок, материал у него подобран свежий. А я невольно думаю, что от его беседы проку будет мало. Уж лучше я сам. «Вот-вот, валяй сам! Чернецкий только того и добивается, чтобы ты все делал сам. И когда не справишься, виноват будешь только ты. Но ведь я и не хочу, чтобы Чернецкий делил со мной вину. Я справлюсь. Словом, там будет видно».
— А знаете, Кирилл Петрович, — спокойно (ох уж это деланное спокойствие!) говорю я, — есть у меня одна придумка.