Он ждет. Он не поторапливает меня. И весь его вид выражает одно: а ну поглядим на ваши фантазии, товарищ капитан!
— Вы когда-нибудь слушали, как наш повар Костюков рассказывает о своих заграничных плаваниях?
— Нет, — говорит Чернецкий. — У меня очень мало времени слушать всякую травлю.
Странно: с какого бока ни подойдешь к этому человеку, сразу натыкаешься на иголки. Сколько бы я отдал сейчас, чтобы какой-нибудь мудрец шепнул мне, как «открыть» Чернецкого! А ведь должен же он, по всем статьям должен быть нормальным парнем. Кажется, я догадываюсь, в чем причина его колючести. Мой предшественник в своем безделье бросил заставу на попечение Чернецкого, парень возомнил о себе бог весть что — иной раз власть сильно кружит голову! А я появился и поубавил этой власти. Отсюда и злость на меня. Но должен же он сам понимать, что мы оба делаем одно и то же дело, только опыта у меня побольше.
— Это не травля, — спокойно продолжаю разговор. — Может быть, устроим вечер его воспоминаний? В селе, в клубе. А? И наших ребят пошлем — несколько человек, пусть послушают. Вы подумайте, сколько интересного он может рассказать!
— Да, пожалуй, — нехотя соглашается Чернецкий. — Кажется, я тоже слышал однажды, как наши матросы за одного негра заступились.
— Так устроим?
И вдруг я вижу маленькое чудо. Чернецкий смотрит куда-то поверх моей головы. Брови у него сдвинуты, и с лица начисто слетает уксусная улыбочка.
— Пожалуй, — повторяет он. — Только ведь и я могу выступить. Я тоже за границей бывал.
— Где?
— Ну, не так далеко... Еще школьником. Ездили в Болгарию по приглашению пловдивских ребят. Здорово съездили! Может, так и назовем встречу — «Два мира»? Я про Болгарию, Костюков про Америку.
— Давайте, — говорю я.
Ах, мальчишка! Вот ты и раскрылся. И простой, как таблица умножения. Мол, подумаешь, Костюков! Мы и сами с усами.
...Уже 22.15. Гусев успел пройти километра полтора, не меньше.
Кино у нас показывают в столовой. Стулья сдвинуты, натянут экран. Тревога начнется через полчаса, не раньше. А пока что я становлюсь свидетелем чужой любви, и мне немного тоскливо. На экран я уже не смотрю. Светящаяся стрелка часов, кажется, совсем не движется, и время остановилось вообще.
Нет, не остановилось. 22.35.
Гусев уже на границе, а тревоги нет. Я не выдерживаю, выбираюсь из столовой и выхожу в коридор. В канцелярии сажусь на диван и закрываю глаза. Усталость все-таки берет свое. Эти дни я сплю по четыре часа.
22.50. Все тихо, только из-за закрытых дверей слышится музыка да усиленные динамиком голоса артистов. Мне не хочется возвращаться в столовую. Мне не хочется смотреть, как к людям приходит счастье. По-моему, о счастье нельзя рассказать, его нельзя показать — оно только чувствуется.
Но «Неоконченная повесть» кончается, и в коридоре гремят спокойные шаги: солдаты выходят на крыльцо — покурить по последней перед сном. Я тоже выхожу, накинув шинель.
— Смотрите, Гусь!
Наступает тишина, и слышно, как сопит Гусев.
— Товарищ капитан, ваше приказание выполнено.
Все! Тревоги не было.
— Хорошо, — говорю я, — сейчас поедем.
Никто ничего не понимает, когда мы — Гусев, я, Балодис и собака — забираемся в машину. Никто не понимает, какое же приказание выполнил Гусев, который несколько часов назад тихо-мирно уехал со старшиной с заставы.
Теперь уже втроем, подсвечивая следовыми фонарями, мы повторяем путь, пройденный Гусевым. Даже в темноте он уверенно ведет нас. Мы не заботимся о тишине, разговариваем громко, и три фонаря горят, выбрасывая узкие пучки света.
По дороге Гусев рассказывает, что он все-таки нарвался на наряд и спрятался за поваленным деревом. Двое, видимо братья Егоровы, прошли мимо. Он не может точно сказать, кто это был. Зато я знаю точно, что Гусев не ошибся и мимо него прошли братья Егоровы.
Они выходят на нас, они уже предупреждены, что я на границе. Старший наряда Василий Егоров спокоен. Нет, ничего подозрительного за время несения службы замечено не было. Они уже трижды прошли вдоль контрольно-следовой на своем участке.
— Идемте.
Гусев приводит нас к полосе, останавливается.
— Вот, товарищ капитан.
На сырой земле видны следы, причем «хитрые»: Гусев прошел «задним ходом».
— А это что?
Егоровы молчат, Так и стоим молча.
— Заровняйте след!
Я включил фонарь и повел лучом по полосе. В круге света появились мокрые комья земли, и каждый из них отбрасывал густую длинную тень. Я навел фонарь на то место, где были следы, и не увидел их!
На этой сырой, раскисшей, расползающейся земле след был виден только тогда, когда луч света падал на него прямо. Наряд же, двигаясь, высвечивал полосу вперед по движению. Но это тоже никак не оправдывало Егоровых. Они не первый день на границе и должны знать, как смотреть ночью. Значит, просто были невнимательны.