А другие наряды, те, которые расположены в тылу? Они ведь тоже пропустили Гусева!
На заставу возвращаюсь подавленный, усталый, злой. Завтра надо доложить обо всем этом полковнику, и разговор будет неприятен нам обоим, потому что я не могу прятаться за чужие ошибки и просчеты.
А утром, едва я пришел на заставу, старшина доложил о чрезвычайном происшествии. Гусев ударил Аверина.
— В чем дело? — спросил я старшину. — Почему была драка?
— Аверин назвал Гусева провокатором.
— Не понимаю.
— Они тут целый час митинговали. Аверин говорит, что Гусев должен был по дружбе предупредить ребят. Его поддержал Костюков. Аверин крыл Гусева последними словами, а тот только сопел да сучил ногами. Ну, а после «провокатора» не сдержался, встал и жахнул ему.
— Дело-то худо, Евстратий.
— Сам знаю.
Прошу дежурного прислать ко мне Чернецкого, Балодиса и Надеина.
Балодис — секретарь комсомольской организации, кандидат в члены партии, мы четверо — коммунисты. Сидим и не знаем, что делать. Я уже позвонил полковнику Флеровскому. На другом конце провода его густой, с хрипотцой, добродушный голос:
— Ну, как у вас?
— Плохо, товарищ полковник. Дальше некуда.
— Даже так? Говорят, пессимист — это хорошо информированный оптимист. Давайте по порядку, что именно плохо.
Рассказываю ему все по порядку. Полковник долго не отвечает, и я спрашиваю:
— Вы слышите меня, товарищ полковник?
— Да, — говорит он и снова молчит. Наконец: — Что вы там решили?
— Пока ничего. Сидим и думаем.
— Долго будете думать?
— Долго, товарищ полковник. Речь-то идет о живых людях.
— Это я знаю не хуже вашего, товарищ капитан. Позвоните и доложите, что надумали.
Все. Разговор кончен. Видимо, полковник расстроился не меньше меня. Когда я кладу трубку, Надеин встает и просит слова. Он не ждет, пока выскажемся мы, старшие по званию.
— Я думаю, надо собрать всех комсомольцев. В два приема, чтобы и те, кто в наряде, участвовали. И решить всем вместе.
— Демократия, — усмехается Чернецкий.
— Не в том дело, товарищ младший лейтенант. Я хочу, чтобы все поняли, что у нас творится. Хочу, чтобы в первый раз, как я здесь, был настоящий разговор. У нас никогда не было настоящего разговора. Вот диспуты были, сами же вы проводили: о любви и дружбе или «Моя любимая книга»...
Чернецкий, вспыхнув, смотрит на меня, а Надеин садится, по-прежнему спокойный, ровный, хотя, должно быть, очень нелегко дался ему этот ответ младшему лейтенанту.
— Диспуты на эту тему, — поясняет Чернецкий, — в плане работы, утвержденном политотделом. Это я так, для справки.
До сих пор молчавший Шустов в упор спрашивает Чернецкого:
— А вы что думаете обо всем этом? Как-то вы все в сторонку норовите, товарищ младший лейтенант.
До чего же у Чернецкого отвратительная манера пожимать плечами! Словно кокетливая барышня, которую спрашивают, придет ли она на свидание.
— Дело в том, товарищ старшина, — начинает он, — что уставом нам, офицерам, даны большие права, но мы мало пользуемся ими, предпочитая воспитывать да воспитывать. Вот, казалось бы, мелочь: повар Костюков сходил в самоволку, а товарищ капитан не отреагировал. («Это верно, совсем забыл!») А уже создан прецедент. Так это или я ошибаюсь, товарищ капитан?
— Правильно, Кирилл Петрович.
— За эту неделю, что вы здесь, люди почувствовали ваш либерализм. Если бы вы поставили себя жестче не со мной, а с солдатами, драки, может быть, и не было бы.
Вон ты куда загнул, дорогуша! Быстро высказался. А впрочем, это и к лучшему: незачем таскать камень за пазухой. Я даже почувствовал уважение к Чернецкому.
— Значит, вы не согласны с предложением Надеина?
— Согласен, — бросает он. — Однако это не исключает других мер.
— Совершенно верно, — отвечаю я. — Не исключает.
Они уходят, Балодис должен быстро подготовить собрание. Меня же эти полчаса вымотали так, будто я проделал долгую и тяжелую работу. Я сижу, подперев голову кулаками, и мне трудно держать ее, такая она тяжелая...
Солдаты собираются в Ленинской комнате. Аверин и Гусев садятся в разных углах. Гусев не поднимает лица, но я вижу, что у него дрожат губы, совсем как у мальчишки, который набедокурил и ждет наказания. Наказание будет тяжкое. Перед собранием Бронюс Балодис зашел ко мне — все члены бюро потребовали исключить Гусева из комсомола. И Аверина тоже.
Я сел в стороне за столик, рядом с Чернецким, и он удивленно поглядел на меня. Ничего, привыкай, я не хочу, чтобы солдаты заметили, что между нами пробежала черная кошка.