Аверин: А я не девушка, между прочим.
Надеин: Зря так говоришь. Я вам такой случай расскажу. У нас на стройке в Саянах один парень был, бывший уголовник, вор. Туго входил в нашу бригаду. Но все-таки вошел. Послали мы его в город, совсем как Макаренко делал, — за деньгами, он по доверенности на всю бригаду получал. Короче говоря, возвращался он на мерине верхом, деньги в сумке, новыми тысячи три. Вдруг мерин чего-то испугался и понес. Парень с него кувырком. А на мерине сумка с деньгами.
Словом, решил парень к нам не возвращаться, подумал, все равно не поверим. Мы его через месяц с милицией нашли. А мерина привели геологи, и сумка на нем с тремя тысячами. Потом, когда этот парень вернулся, мы еле сдержались, чтобы ему морду не набить. А он стоит и ревет. Вот что такое настоящие ребята, Аверин, и дружба тоже... Это я к слову. У нас ребята не хуже, чем там, на стройке, были. А ты им в лицо плюешь. В город тебя тянет? Рапорты пишешь? Да тебе в городе только девочки и выпивка нужны!
Я так думаю: объявить обоим строгий с занесением. И просить начальника заставы хода аверинским рапортам не давать. Пусть отслужит здесь сколько положено.
Капитан Лобода: По-моему, вы все еще не представляете себе сути происшедшего. Самое главное — оказалась нарушенной граница, и это нарушение не было обнаружено. С Авериным у меня был разговор, и я сказал ему то же самое: с заставы не отпущу. Аверин пригрозил мне, что мы с ним еще намучаемся. Я никак не могу оправдать Гусева. Человек должен владеть собой, уметь сдерживаться, хотя это и очень трудная наука. Но поступок Аверина, его гнилая философия на тему дружбы и товарищества — куда серьезнее. И он, на мой взгляд, должен нести бо́льшую ответственность. О наказании Гусева посоветуюсь с начальником отряда, пусть узнает, что такое гауптвахта.
Балодис: Кто еще хочет высказаться? Ты, Костюков?
Костюков: Нет.
Балодис: Вы же с Авериным вроде друзья. Скажи, что ты думаешь. К тому же, сам поддерживал его, когда Аверин нападал на Гусева.
Костюков: Все ясно! Ошибочка вышла.
Аверин: Молодец, повар!
Балодис: Будем голосовать.
Обоим дали по строгому выговору.
Я смотрю на них — на Аверина и на Гусева. Гусева трясет, все его огромное тело ходит ходуном. Он встает первый и идет к выходу. Аверин сидит неподвижно, как восточный божок. Дорого бы я дал за то, чтобы узнать, что он переживает в эти минуты. А может, ничего не переживает, может, ему все уже до лампочки? А это значит: покатится человек по наклонной. И вдруг я чувствую, что мне хочется, чтобы решение собрания не утвердили. Я сам позвоню в политотдел, сам попрошу об этом начальника политотдела. Ведь не может же быть, чтобы Аверин ничего не понял и ничего не почувствовал в этот трудный день...
Каждую ночь поочередно я или младший лейтенант Чернецкий на границе. Оказывается, я куда лучше приспособлен к такой жизни, чем мой заместитель. Он осунулся, побледнел, розовых щечек как не бывало. А на нем еще и стрельбы, и политическая подготовка. Впрочем, от стрельб я его освобождаю, еду с солдатами сам.
Они умеют стрелять, но все дело в том же — в разболтанности. «Пиф-паф — и нет старушки!» — говорит, выходя на огневой рубеж, Каштаньер. Я знаю: этот чернявый, тоненький солдат — любимец заставы. Он добр, остроумен, всегда всем доволен, и его подвижное симпатичное лицо так и светится веселостью. Он редактор юмористического отдела нашей стенгазеты. Отдел называется «Смирно! И не шевелись!». Но сам он какой-то разболтанный и никак не может собраться.
Иногда я думаю, что у этих двадцатилетних мужчин чересчур затянувшаяся инфантильность и многое воспринимается ими как некая долгая, но все-таки игра. Я верю в них. Я знаю: случись что-нибудь серьезное, и они пойдут под пули, под бомбы и будут закрывать своим телом амбразуры, если понадобится. Но в этой тишине они утратили чувство тревоги. Какая там тревога! День и ночь над нами тянут косяки диких уток, гуси кричат призывно и трубно. Шабельник, вернувшись с границы, рассказывал мне: «Вы, товарищ капитан, видели когда-нибудь, как журавли на болоте пляшут? Я сегодня впервые увидел. Каждый на своей кочке вытанцовывает и кланяется». Я сам, возвращаясь домой на заре, услышал, как токует глухарь, и не мог не замереть, до конца не выслушать его весеннюю, кипящую страстью песню.
Они умеют стрелять, но мне приходится лечь самому с автоматом. Я собираю все свои силенки, у меня опять такое же чувство, какое я испытал много лет назад, неся на спине старшину Шустова. Только бы не упасть. Пять выстрелов одиночными — пять попаданий. Ребята переглядываются, я вижу — в них появляется азарт. Не спешите, выцеливайте точнее, не рвите спусковой крючок, задержите дыхание, плотнее прижмите приклад — неужели вас этому не учили?