И вот уже лучше, гораздо лучше получается у всех. Очень хорошо получается, хлопцы! Давайте еще раз. А пока я отвожу Каштаньера в сторону, говорю ему, что мне рассказывали, будто он талантливый человек, пишет стихи. Так вот, мне нужно, чтобы...
— А все уже готово, товарищ капитан.
— Что готово?
— Стихи. Разрешите?
И начинает читать звонко и весело:
— Ну, это старые, — охотно объясняет он мне. — Еще на прошлых стрельбах написал. А вот это сегодня:
А ведь действительно три с хвостиком!
— Вот и пошли, посмотрю, как вы стреляете. А эти стихи — на плакат и у входа.
Он одессит, Каштаньер. Когда-то мой начальник заставы, майор Быльев, говаривал: «Лучше иметь на заставе десять трудных солдат, чем одного одессита». Не знаю, чем так ему насолили граждане этого славного города. Каштаньер лишен той «одесскости», которой положено восхищаться как проявлением некой самобытности. Никаких ходких словечек, никакого жаргона, всяких там «ша, Жёра» или «подерьжи мои шкары, я ему покажю дешёвую жизню». Ничего этого у Каштаньера нет. Очевидно, он просто нормальный одессит, нормально скучающий по своему Ланжерону и своей Дерибасовской.
Сегодня и он стреляет совсем неплохо.
И Егоровы тоже стреляют хорошо — эх, так бы на проверке! Но тогда они будут нервничать, это-то я знаю по опыту. Но я не хвалю Егоровых. Еще долго я буду с ними строг, с нашими близнецами. И работу я дам им особую — перепахивать и боронить контрольно-следовую полосу. Пусть они почувствуют, что такое контрольно-следовая. И тогда, когда будут выходить на нее, вновь созданную собственными руками, они будут просматривать ее совсем, совсем иначе! Чистая же психология!
Я подзываю к себе Егоровых. Завтра они поедут в Новую Каменку, возьмут лошадей. Бороны и плуги привезут на машине.
— Товарищ капитан... — растерянно говорит Иван и смотрит на брата.
— Ничего, Ваня, — успокаивающе говорит тот. — Попробуем.
— Вы о чем?
— Пусть Ваня скажет.
— Мы ж за плугами ходить не умеем, товарищ капитан, — говорит он и краснеет.
— Вот-те раз! Вы же крестьяне, колхозники!
— Трактористы мы, товарищ капитан. А дома, на приусадебном, отец сам под картошку пашет. Зарядка, говорит, мне, старику. Я вот ни разу за лошадью не ходил. Они у нас только подвезти что. Вот батю бы нашего сюда...
Я делаю вид, что не понимаю намека. Нет, к вам я отца не вызову. Не заслужили. А за лошадьми все равно поедете вы, и пахать КСП тоже будете вы. Ничего, научитесь. И чтоб как бархатная была у нас контрольно-следовая полоса!
Младший лейтенант послал вызов семье, жена с ребенком должна приехать как раз 1 Мая. Вот что значит недавно на границе! У нас, как правило, в такие дни усиленная служба, и мне нелегко отпустить Чернецкого в город. А не отпустишь — опять обида, теперь уже смертельная. Шуточное ли дело — не отпустить по такому святому поводу! Надо же было ему послать вызов именно к 1 Мая.
Перед тем как отправиться на границу, я стучу в дверь квартиры младшего лейтенанта. В его окнах свет — стало быть, Чернецкий не спит. Я слышу, как он кричит: «Войдите!», и впервые вхожу в его квартиру, хотя мы живем в одном доме, только двери у нас с разных сторон.
Чернецкий моет пол. Он босиком, в трусиках и майке, вода стекает по голым рукам, а на плече у Чернецкого татуировка — три цветка. Он видит, что я заметил эти цветки, и смущенно объясняет:
— Шутки детства. Не узнаете? Королевские лилии. Начитались мы тогда Дюма, а теперь кончики никак не свести. Вы проходите, товарищ капитан, садитесь.
— Некогда, Кирилл Петрович. Да и натопчу я вам здесь.
Он знает, что я пришел неспроста, и ждет, когда я сам скажу, зачем пришел. Все-таки я сажусь, но не в комнате, а на кухне — там еще не мыто.
— Я хочу сказать вам, Кирилл Петрович...
— Я уже знаю, товарищ капитан, — не дает он мне договорить. — Но машину-то можно будет послать?
— Нет уж, поезжайте сами, — делая строгое лицо, говорю я, — а то, неровен час, водитель ошибется и привезет вам чужую жену.